Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я знаю, дедушка.
Мальчик лежал притихший.
— Гляжу, опять я напугал тебя своими страшными сказками?
Ваня в темноте погладил его шероховатую, присборенную чужой снайперской пулей левую руку: дедушка уже рассказывал ему, что пуля попала меж пальцев, прошла вдоль кости.
— Нет, не напугал. Я просто думаю, дедушка.
— Думай, сынок. Обо всем думай. И об этом тоже. Человек все должен знать…
Разговор постепенно умолк. Стало совсем тихо, и лишь снаружи доносился таинственный шум полуночной пармы. Да незаметно таяла свеча: огонь, упрятанный в тесный сальник, зыблется, слабо освещая закопченные бревна стен.
16
Впереди залаял Сюдай.
Солдат Иван замедлил шаг, обернулся к Ване, шагающему следом, сказал шепотом:
— На крупного зверя лает. Медведь или лось… Давай-ка мы, Ванюша, сменим дробь на пули.
Оба перезарядили ружья. При этом руки Вани слегка задрожали.
Лай близился. Они подбирались к месту тихими перебежками. Но медвежьего ворчания не было слышно, хотя он и должен был сердиться на досаждавшего пса.
Достигли берега Черного ручья, и здесь, на едва заметной охотничьей тропке, по которой они добирались до этих мест, увидели громадную тушу лося — брюхо вздуто, как бочка.
— В петлю угодил! — сказал Солдат Иван, бросившись к несчастному животному. Ваня следом.
Глядят: от неподвижного тела лосихи отделился и едва приподнял головенку детеныш. Он пытался встать на свои длинные ножки, но не мог: ноги подламывались, он падал, а Сюдай, видя живность, с рычанием бросался на него — того и гляди, придушит.
Дед с внуком пинками отогнали собаку, потом Солдат Иван схватил Сюдая за ошейник, а Ваня склонился над бедным лосенком. Приласкал, погладил дрожащую шелковистую шкурку.
Судя по всему, мать давно уж погибла. Голова на вытянутой, растерзанной до крови шее висела в петле. Но малыш, наверное, еще не различал, что живо, а что мертво: он лежал у материнского вымени, в голоде тычась губами и недоумевая, отчего так похолодели сосцы и совсем не стало в них молока…
— Ах ты, бедняга! — Ваня погладил дрожащего лосенка и сам чуть не заплакал. Жалко ему попавшего в беду беспомощного малыша, а еще жальче лосиху: он даже смотреть на нее не может, от одного ее вида темнеет в глазах.
Ваня с трудом приподнял лосенка, перетащил в сторону, уложил на сухой ягель возле сосны.
Солдат Иван тем временем освободил из петли голову лосихи. «Петля точь-в-точь такая же… Стало быть, одни и те же руки шкодят…» — думает он.
— Да чтоб этому душегубу, язви его в корень, самому когда-нибудь вот так удавиться! — говорит вслух.
Подошел к внуку, хлопочущему подле лосенка:
— Он, Ваня, наверно, больше всего жаждой измучен. Спустись-ка к ручью, принеси воды, — и вытащил из лузана кружку.
Ваня вскоре вернулся.
Старик налил воды себе в ладонь, сложенную черпачком, а Ваня, держа голову лосенка обеими руками, начал легонько окунать его рот в воду, но тот еще не умел пить: губами чмокает, а не пьет. Тогда старик велел Ване смочить пальцы в воде и сунуть их бедняге, пускай, мол, сосет будто материно вымя. И это удалось: они споили малышу воду, он чуть оживился, приподнял голову.
— Вот если бы его сгущенным молоком напоить, дедушка, — сказал Ваня. — У нас в избушке две банки осталось.
Старик задумался над словами мальчика. Потом бросил взгляд на тяжелую тушу лосихи, лежащую на опушке: ее ведь следовало освежевать, раз уж загубила петля.
— Давай, брат, сперва мы спустим лосенка к избушке, а потом вернемся.
— А далеко ли мы от избушки? — спросил мальчик.
Дедушка глянул на верхушки сосен.
— Недалече. Думаю, не боле версты.
— Он не очень тяжелый, — сказал Ваня. — Видно, недавно родился — можно на руках унести.
— Обычно-то у лосей детишки родятся в конце июня, а этот припозднился, еще на материнском молоке живет.
— А долго ли сосут они, дедушка?
— Месяца два. У лосихи молоко густое, сытное, лосята подрастают быстро, начинают сами есть свежие листья, молодые побеги сосны. Эдакий всего с полпуда и родится, а к концу осени пяти-шести пудов достигнет…
— Дедушка, нам ведь надо как-то назвать его.
— Назвать, говоришь? — Солдат Иван усмехнулся. — Ну, предлагай.
— Вот мы его на ноги поставим — начнет ходить, бегать. Он ведь быстро будет бегать?
— Еще как!
— Тогда давай мы ему дадим имя: Крылатый чибук![4] — торжественно провозгласил Ваня.
Седые, с желтизной, усы Солдата Ивана опять расплываются в добродушной улыбке.
— Ну, что ж, подходящее имя.
А Крылатый чибук лежит на светлом ягеле: кожа да кости, ни жив ни мертв, лишь впалый бок едва заметно колышет дыхание.
— Страдалец… — вздохнул дедушка. — Он ведь и молоко-то наше не сумеет есть. Видно, придется срезать материн сосок и натянуть на сулею…
— Ой, хорошо ли это? — Ваню покоробило от предложения деда.
— Теперь ей уже все равно, а бедолагу спасем от смерти… Тебя, вишь ли, тоже через коровий сосок вскормили — сам того не знаешь, — и ничего, эвон крепыш какой вырос.
Старик острым ножом отсек закоченевший сосок лосихи, обернул его ягелем, сунул в лузан.
Ваня нагнулся, обхватил чибука обеими руками — под грудью и животом — прикинул: тяжел ли?
— Один сможешь ли донести? — обеспокоился дедушка.
— И двух таких дотащу, — прихвастнул мальчик.
— Ну, тогда спускайся потихоньку. — Солдат Иван почесал в затылке. — Устанешь — передохни… А ты, Сюдай, здесь останешься?
Присмиревший Сюдай смотрел на хозяев смышлеными глазами, слушал их речи, пытался понять — что же такое происходит? Однако, на всякий случай, согласно вильнул хвостом.
