Леопард из Рудрапраяга - Джим Корбетт

БОДРСТВОВАНИЕ НА СОСНЕ

На другой день из Паури вернулся Ибботсон, а следующим утром, посещая деревни, расположенные на горе к востоку от Рудрапраяга, я нашел следы людоеда на тропинке, ведущей из деревни, где предыдущей ночью он пытался сломать дверь хижины, в которой находился ребенок, страдавший от сильного кашля.

Следы, по которым я шел две-три мили, привели меня на гребень горы, туда, где несколькими днями раньше мы с Ибботсоном находились в засидке с громко блеющим козленком.

Было еще совсем рано, и можно было надеяться найти леопарда греющимся на одной из скал этой весьма значительной территории, пересеченной ущельями и оврагами. Я остановился на выступе горы, возвышавшемся над обширной местностью. Вчерашним вечером прошел дождь, развеявший легкий туман в воздухе и позволивший тропить леопарда. Видимость оказалась чудесной, а открывающаяся с выступающей скалы панорама была столь же прекрасна, как и всякая другая, какой можно любоваться в иных частях света, где горы поднимаются до высоты двадцати трех тысяч футов. Непосредственно подо мной расстилалась долина, затем пойма реки Алакнанды; река казалась мерцающей серебряной ленточкой: она извивалась, то появляясь, то исчезая. Гора на той стороне реки пестрела деревнями. Виднелись покрытые соломой крыши одиноко стоявших хижин или длинные ряды домов с шиферными крышами. Эти ряды были индивидуальными хозяйствами, построенными одно против другого, чтобы сократить расходы и сэкономить площадь, так как народ был беден и каждый фут земли, которую можно возделывать в Гарвале, необходимо было использовать для посевов. По ту сторону гор местность была сильно пересечена — виднелись неровные скалистые обрывы, у подножия которых зимой и ранней весной грохотали снежные лавины, а выше скал лежали вечные снега, вырисовываясь на ярко окрашенном голубом небе так ясно, словно они были вырезаны из белого картона. Более прекрасную и мирную картину трудно вообразить, и тем не менее, когда сияющее солнце, теперь посылающее лучи мне прямо в спину, начнет садиться за дальние кряжи снежных гор, ужас и суеверный страх, степень которых невозможно себе представить, пока сам в этом не убедишься, охватит всех и вся, как это происходило в течение долгих восьми лет на всей площади открытого сейчас передо мной пространства.

Целый час я находился на скале, когда заметил двух мужчин, спускавшихся с горы по пути к базару. Они шли из деревни, находившейся в миле выше по горе, в этой деревне я был вчера днем. Люди информировали меня, что незадолго до восхода солнца они слышали, как леопард подавал голос. Мы обсудили возможность подманить леопарда на козу и застрелить его, но, так как в это время у меня козы не было, они предложили привести мне свою из деревни, обещав встретить меня в том месте, где мы сейчас стоим, за два часа до захода солнца.

Когда люди ушли, я стал осматриваться, где бы можно было устроить засидку. Единственным деревом в округе была одинокая сосна. Она росла на вершине горы близко к тропинке, по которой спускались двое моих собеседников. Под ней проходила другая тропинка, идущая по горе и опоясывающая ее склон, пересеченный оврагами и ущельями, в которые я только что вглядывался, надеясь увидеть леопарда. С дерева просматривалась значительная площадь, и, так как оно было единственным деревом и выбора не имелось, я решил им воспользоваться.

Когда я вернулся около четырех часов пополудни, люди уже ожидали меня с козой. В ответ на их вопрос, где я намереваюсь делать засидку, я указал на сосну, и они принялись хохотать. Без веревочной лестницы, сказали они, невозможно влезть на это дерево. Наконец, если мне и удастся это сделать без лестницы и остаться там на ночь, у меня не было бы защиты от людоеда, для которого дерево не является препятствием.

В Гарвале жили два белых человека — Ибботсон один из них, — которые коллекционировали птичьи яйца, когда были мальчиками; оба они умели карабкаться на деревья; и, так как на языке хинди нет поговорки, означающей «не следует создавать себе трудностей заранее», я оставил вторую часть возражений без ответа, довольствуясь тем, что показал им на мое оружие.

Нелегко было влезть на сосну, так как на двадцать футов вверх сучья не росли, но как только мне удалось достичь нижней ветви, остальное было уже нетрудно. Я захватил с собой длинную бумажную веревку, и, когда люди к одному ее концу подвязали ружье, я втащил его наверх и потом взобрался на верхушку дерева, где сосновые иглы укрывали меня.

Люди уверили меня, что коза хорошо блеет; привязав ее к вылезшему наружу корню дерева, они отправились назад в деревню, обещая вернуться завтра рано утром. Коза поглядела им вслед, потом спокойно принялась щипать низкорослую траву у подножия дерева. То, что она еще ни разу не заблеяла, не беспокоило меня. Я был уверен, что вскоре она почувствует себя одинокой и вот тогда, к вечеру, начнет выполнять свой долг, а если продолжит подавать голос и ночью, то с моей высокой позиции будет возможность убить леопарда задолго до того, как он приблизится к козе.

Когда я взобрался на дерево, тени, бросаемые снежными горами, достигли Алакнанды. Они медленно ползли вверх мимо меня, пока наконец не поглотили все, и только гребни гор еще продолжали пылать красными отсветами. По мере того как зарево заката постепенно исчезало, длинные узкие полосы света стремительно прорывались между снежными горами, где лучи заходящего солнца задерживались на гряде облаков, таких же нежных и воздушных, как пушок чертополоха. Каждый наблюдавший заход солнца — а количество таких людей вы, может быть, заметили, к сожалению, весьма невелико — думает, что закат именно в их местности и части света лучший, чем где-либо в другой. Я не исключение и тоже считаю, что никакой другой заход солнца во всем мире не может сравниться с нашим; на второе место можно, пожалуй, поставить лишь закат в Северной Танганьике, где некоторые особенности атмосферы заставляют снежную шапку Килиманджаро и облака, которые неизменно бродят над ней, сиять, словно расплавленное золото в лучах заходящего солнца. Закаты солнца в Гималаях большей частью багровые, ярко-розовые или золотые; этим вечером он был ярко-розовым, и стреловидные лучи, словно концы больших копий, выскакивающие из долин картонно-гладких снегов, пробивались сквозь багряные облака и, расширяясь, постепенно блекли в небе над моей головой.

Коза, подобно многим человеческим существам, не испытывала никакого интереса к закатам солнца и поэтому, после того как пощипала траву в том месте, где могла до нее дотянуться, выскребла себе небольшое углубление, легла и заснула. Вот теперь я был поставлен перед дилеммой. Я рассчитывал, что животное, преспокойно сейчас спавшее подо мной, подманит леопарда, но коза ни разу с тех пор, как я ее вчера увидел, не открыла рта, разве лишь когда щипала траву, а теперь, уютно устроившись, она, возможно, проспит всю ночь напролет. Покинуть дерево в этот час ночи и вернуться в бунгало означало бы добавить еще единицу к количеству добровольно совершенных самоубийств, а мне предстояло еще многое сделать, чтобы убить людоеда, и, так как за отсутствием трупа-приманки всякое место так же хорошо, как и другое, я решил оставаться там, где находился, и самому попробовать голосом заманить леопарда.