SPA-чистилище - Анна и Сергей Литвиновы

Это свидетельствовало в пользу Ковригина. Для убийств и расчленения трупов маньяки часто выбирают ванные комнаты. Однако потом им приходится тщательно смывать следы крови. А также отстирывать свою одежду.

Полковник растворил дверцу стиральной машины. Там вперемешку лежало старенькое бельишко – оно попахивало. Преодолевая брезгливость, с каменным лицом полковник переворошил груду. Никаких следов крови.

– На первом этаже имеются еще помещения?

– Только кухня, – пролепетал пианист.

Туда Ходасевич заглянул мельком. Все тот же холостяцкий – старческий – неуют. И те же комки пыли по углам.

– Пошли в подвал, – скомандовал Валерий Петрович.

– Я буду на вас жаловаться, – с каменным лицом вдруг заявил музыкант.

В принципе, психологически его реакция соответствовала поведению невиновного человека: сперва растерянность, потом покорность, затем – робкий протест.

– Жалуйтесь, – усмехнулся Валерий Петрович, – только вам сначала надо будет разобраться, на кого жаловаться и кому.

Ход в подвал был скрыт ковриком близ кухни. Покорный судьбе, Ковригин сдвинул половичок, кряхтя, открыл люк и включил в подвале свет. Вниз уходила крутая лестница.

– Вперед, – скомандовал полковник.

Пианист испуганно оглянулся и покорно полез в подполье. На нижней ступеньке он затравленно обернулся еще раз. Если гость был грабителем или убийцей, наступил самый верный момент избавиться от хозяина – просто захлопнуть люк. Похоже, мысль об этом пришла Ковригину в голову.

– Я иду к вам, – успокоил его Валерий Петрович, и, подавляя одышку, стал спускаться.

В подвале также не нашлось ничего подозрительного. Ни тюфячка, ни веревок, ни других следов достаточно долгого пребывания здесь живого существа. Полковник тщательно обошел подвал по периметру. Ничего интересного. Перевязанные стопки журналов «Новый мир». Сломанный велосипед Харьковского завода с красной звездой на раме. Несколько трехлитровых банок варенья, покрытых слоем пыли толщиной в палец – возможно, во времена оны в этом доме была хозяйка.

И никаких скрытых помещений. Площадь подвала соответствовала, за вычетом мощного фундамента, площади первого этажа. И никаких следов лаза куда-то еще ниже, в потайную комнату. Да и нетронутая пыль на полу свидетельствовала, что сим помещением пользуются нечасто.

Не говоря ни слова, полковник, кряхтя, полез вверх. Испуганный Ковригин следовал за ним по лесенке по пятам.

Когда подвал был закрыт, Ходасевич напомнил:

– Второй этаж.

– Я ни в чем не виноват. Я не знаю никакого таджикского мальчика. Ваш обыск незаконен, – ровным голосом выдал тираду пианист.

Полковник усмехнулся:

– Вы что же, хотите, чтобы я сообщил вашим коллегам – а также в желтую прессу – историю о том, как вас чуть не осудили в восьмидесятых по статье за мужеложество? И о том, как вы пытались соблазнить пятилетнего мальчика – вашего соседа по даче?

Ковригин дернулся и покраснел.

– Вы грязный шантажист.

– Имейте мужество отвечать за свои поступки. Пойдемте наверх.

На втором этаже, в мансарде, находились только две небольшие комнаты.

В первой – подобии кабинета – на столе вперемешку валялись ноты и книги.

Во второй – спальне – стояла огромная кровать под балдахином, и висел маленький телевизор на стене.

От полковника не укрылось, что покрасневший Ковригин хотел войти в спальню первым. Кровать оказалась неубрана. Но не это обстоятельство смутило пианиста. Рядом с ложем, на полу, валялась стопка распечатанных на компьютере листов. Ходасевич сразу подошел к ним – присел, поднял. То были порнографические снимки. На всех были изображены мальчики нежного возраста.

Ковригин вдруг закрыл лицо рукой.

С нарастающей брезгливостью полковник перелистал находку.

– Каждый имеет право на чудачества, – сказал Валерий Петрович. Ему отчего-то стало жалко музыканта. – Правда, до тех пор, пока они не затрагивают прав других людей.

Ковригин ничего не ответил.

Ходасевич подошел вплотную к пианисту. Он вынужден быть жестоким. Психологическая жесткость давала при допросах со столь слабыми людьми, как Ковригин, поразительные результаты – как пытки в отношении рабов в Древней Греции.

А отставник – не надо забывать – действовал в интересах исчезнувшей Аллы Михайловны. И еще – в интересах юных мальчишек – в том числе тех, что были изображены на отвратительных фотках у ковригинской кровати.

Полковник приблизился к пианисту вплотную. Насильно отвел его руку от лица. В глазах пианиста блестели слезы.

– У тебя есть тайное помещение?

Ковригин воскликнул:

– Нет! – и дернулся.

Ходасевич цепко придержал его обеими руками за локти. Теперь их лица разделяло не более полуметра. Полковник вперился в зрачки допрашиваемого.

– У тебя есть схрон? Подвал?

– Нет!

– Где тело мальчика-таджика?

– Я не знаю! Не знаю никакого таджика!

– Где тело Аллы Михайловны?

– Не знаю!! Я не имею к ней никакого отношения!

– Когда ты в последний раз ее видел?

– Не помню… давно… недели три назад…

– Ты убил Ивана Ивановича?

– Боже мой, кто это?!

– Дедушка Ванечки.

– Нет! Боже мой, зачем?!

– В девяносто первом ты попытался мальчика соблазнить. Иван Долинин ходил с тобой разбираться. Помнишь?!

– Нет, нет, нет, – страдальчески протянул музыкант. – Я ничего о нем не знаю… Меня тогда допрашивала милиция… Я тут ни при чем – клянусь вам!..

Судя по всему, Ковригин говорил правду – иначе грош цена практике, которую Ходасевич прошел в Краснознаменном институте. И еще – тем допросам, что он вел в полевых условиях в Анголе, а также в отношении изменников в парижской и брюссельской резидентурах. Обидно только, что приходится использовать свой богатый опыт против столь ничтожного человечка…

– Хорошо.

Полковник отпустил – почти оттолкнул музыканта. Сказал успокаивающим тоном, снова перейдя на «вы»:

– Если вы сказали мне правду – тогда о том, что здесь произошло, никто не узнает. И о ваших увлечениях – тоже. Если вы только опять не перейдете рамки дозволенного. Можете спокойно готовиться к австрийским гастролям.

– Боже мой, боже мой! – вдруг страдальчески воскликнул Ковригин. – Ну почему мне не дадут умереть спокойно?!

Он закрыл лицо обеими руками. Плечи его затряслись. Он заплакал – вероятно, от стыда и пережитого унижения.

Ходасевич слегка поддал носком ботинка детские снимки – они разлетелись по всей спальне, – обогнул неподвижного музыканта и спустился вниз.

Чуть поколебавшись, он взял со столика на первом этаже свой едва початый коньяк – зачем оставлять добро, все равно Ковригин не пьет.

Не прощаясь, не говоря ни слова, полковник пересек комнату и вышел в ночь.

Замок на выходе оказался французским, поэтому Ходасевич просто захлопнул за собой дверь.

Ванечка появился у калитки Ковригина через десять минут – Валерий Петрович как раз успел высадить две сигареты. Они вместе вернулись домой. Возбужденный и раскрасневшийся юноша утверждал, что – несмотря на то, что на участке пианиста произрастал настоящий лес, – он осмотрел его тщательно и не нашел ничего подозрительного.

– А вы – вы что узнали?

Валерий Петрович улыбнулся.

– Раз уж ты принял в данной спецоперации столь деятельное участие, – юноша горделиво разулыбался, – могу сообщить тебе, что, похоже, Ковригина на данном этапе из числа подозреваемых можно исключить.

На лице Ивана отразилось недетское разочарование.

– А как же… Все так сходилось…

– И тем не менее.

– Но он же п…р!

Валерий Петрович пожал плечами.

– Не каждый п…р – преступник. Как не каждый преступник – п…р.

– Круто сказано, – ухмыльнулся Ванечка. – Надо записать в личную оперативную память.

Больше разговоров о деле не последовало, а вскоре юноша засобирался домой, в Москву, – назавтра был обычный учебный понедельник.

Полковник проводил – несмотря на изрядное сопротивление – молодого человека на станцию.

Уже когда подошла электричка, Иван на прощание спросил:

– Ковригин ни в чем не виноват?

Голос его звучал расстроенно. Всегда обидно, когда твои недюжинные – и даже полукриминальные – усилия не дают никаких результатов.

Юноша был еще очень молод и, наверно, даже не догадывался, что так бывает с девяноста процентами жизненных подвигов: стараешься, стараешься, а в итоге – никаких результатов.

– Да, думаю, в нынешних преступлениях пианист чист, – рассеянно кивнул Ходасевич.

– Жаль, – вздохнул Ванечка и вошел в тамбур.

Дверца с шипением захлопнулась, молодой человек обернулся и на прощание показал рукой Валерию Петровичу какой-то знак. Сквозь пыльное и темное стекло тамбура полковник с трудом разглядел, какой именно: то ли V – виктори, победа; то ли рокерская «коза». А может, просто воздетый вверх большой палец: ты, дядя, типа, оказался крутой чувак.