В интересах революции - Сергей Антонов

— Ну-ну, раскомандовался тут. — Томскому тоже было не по себе от рассказа Виктора, но поддаваться панике он не собирался. — Прежде всего, зажги факел, а потом уж разберемся и с Эвой, и с древними строителями.

— Потом! — запротестовал Виктор. — Нельзя терять ни секунды!

Вездеход, как всегда, отреагировал молниеносно. Ткнул проводника кулаком под ребра.

— Делай, что говорят, а не то я лично покажу тебе изуродованную половину Эвы-спелеолога.

Виктор, причитая, принялся выполнять приказание, но не успел зажечь факел. Вновь прозвучал удар кирки о камень, а затем подземелье содрогнулось от раскатов хохота. Смех звучал с минуту, потом сменился столь же громким кашлем. Призрак рабочего каменоломен кашлял так, что казалось, он выплевывает ошметки своих легких. Пауза. Неразборчивый шепот. И вдруг — рычание. Затем стон и вновь — невнятное бормотание.

Жалоба на невозможность покинуть этот мир и страшный приговор на бесконечные скитания по мрачным подземельям. Туннелям, которые глубже самого Метро. Теперь Томский не сомневался: Роберт не врал насчет призраков. Люди, умершие в каменоломнях от голода и жажды, зачахшие от непосильного труда и погибшие при обвалах, превратились в привидений. Остались здесь навсегда, чтобы напоминать живым о своих страданиях.

Лена чувствовала: в лагере что-то происходит. Узников переводили из клетки в клетку хмурые, не разговаривающие даже друг с другом охранники. В воздухе повисло напряжение.

Когда за Еленой пришли, она решила: все дело в ней, это из-за нее нарушен привычный уклад жизни Берилага. За несколько дней она привыкла к нему так, словно сидела в клетке целую вечность. Иногда даже находила силы поесть. Не для себя — для ребенка. Потом забивалась в дальний угол клетки, закрывала глаза и вспоминала счастливые дни, проведенные в Полисе. Лена где-то читала, что свободу нельзя запереть в клетку, она — внутри человека. Теперь на собственном опыте поняла, насколько справедлива эта мысль. Важно не признавать себя узником, и тогда переносить заключение станет значительно легче.

Все эти мысли улетучились, когда ее вывели на платформу и повели по знакомому пути к кабинету коменданта. Любое свидание с ЧК не обещало ничего хорошего.

На этот раз Корбут не стал играть в прятки и устраивать театральные представления.

Кабинет был ярко освещен, и в этом беспощадном, режущем глаза свете холодно поблескивали хирургические инструменты.

Когда взгляд Елены добрался до операционного стола, твердость духа стала понятием абстрактным. Бледность залила лицо, губы задрожали.

Чеслав с ходу взял быка за рога. Застегивая пуговицы белого халата, улыбнулся.

— Я все знаю, девочка. Не говорил, что у тебя был шанс встретиться с муженьком. Хотел сделать приятный сюрприз. Теперь этого не будет. Примкнув к заговорщикам, ты окончательно перечеркнула собственную жизнь и судьбу своего малыша. Покорность и еще раз покорность — вот что должно быть девизом для любого заключенного Берилага. Почти что «оставь надежду всяк сюда входящий». Надо будет материализовать эту дельную мыслишку на куске кумача. И насчет дельных мыслишек. На стол ее!

Девушка отбивалась, как могла. Ей даже удалось вцепиться зубами в руку охранника, но устоять в схватке с дюжим мужиком Лена не смогла. Затылок обжег холод клеенки, в руки и ноги впились широкие кожаные ремни. Охранник вышел, а Чеслав с громким хлопком натянул хирургическую перчатку.

— Продолжаю: мыслей у меня хоть отбавляй. Сегодня посетила еще одна, продиктованная твоим отвратительным поведением. Не стану дожидаться, пока вылупится змееныш Томского. Помогу ему увидеть свет с помощью кесарева сечения. Всего пару взмахов скальпеля, немного крови и… Не скрою: будет больно. В проклятом Метро такой дефицит анестезирующих препаратов. Само собой, на тебя, сучка, я их тратить не стану. Будешь говорить?

— Что ты хочешь услышать?

— Всего три вопроса, милочка. Как поддерживаешь связь с подпольем Берилага? Кто приходил к тебе ночью? Что передал тебе? Как только я получу вразумительные ответы на них, ты слезешь с этого стола и потопаешь к себе в камеру. Кошмар закончится, Лена. Мать ты или зверь?

Елена молчала. Хлопнула вторая перчатка. Чеслав рывком задрал куртку пациентки. Холодный металл коснулся кожи живота.

Глава 14

Комендант разбушевался

Дежурка охранников Берилага представляла собой деревянную, с большим окном будку, прилепившуюся к стене в конце платформы. За большим окном открывался вид на ряды клеток, а если смотреть с другой стороны, то и охранники были видны, как на ладони. Поэтому Чеслав всегда мог отследить, чем занимаются его люди.

Меблировка будки была более чем спартанской. Простой стол с настольной лампой, пара колченогих табуретов да жесткий деревянный топчан у стены. Спали на нем по очереди, причем у отдыхающего не возникало желания задержаться на этом ложе. После такого «отдыха» хотелось только одного — размяться, а значит, пройтись лишний раз вдоль клеток и убедиться: узники держат себя в рамках дозволенного. Дежурили по трое. Один спал, второй нес вахту за столом, а третий должен был обязательно находиться на платформе.

И все же продуманная Чеславом система охраны давала сбои — из-за человеческого несовершенства. Сидевшего за столом к середине ночи размаривало. Охранник клевал носом, потом убеждался, что вездесущего коменданта поблизости нет, ронял голову на стол и задавал такого храпака, что стены будки дрожали. Охраннику на платформе тоже надоедали бесконечные хождения вдоль клеток, и он уходил поболтать о нелегкой жизни к часовым, скучавшим у своих пулеметов.

Эта ночь не была исключением. Отдыхавший охранник долго ворочался на топчане, но так и не смог уснуть дольше. Он, наконец, сел, поворчал, протер заспанные зенки и удивленно крякнул. Напарника в будке не было, что уже выходило за рамки тайной схемы нарушения дисциплины. Решив, что дружок выскочил до ветра, охранник выглянул в окно. Через пять минут дверь сторожки скрипнула — парень пошел на поиски своего рыжеусого товарища.

Примерно в это же время в своей одиночной камере, наконец, удалось уснуть Головану. Боли ненадолго отпустили, и гидроцефал провалился в привычный кошмар. Он бродил по миру, в котором очертания всех предметов были искажены самым немыслимым образом. Рельсы здесь не шли параллельно, а пересекались, переплетались, расходились в разные стороны, чтобы исчезнуть в окутанных багровым заревом туннелях. Полы станций кренились так, что удержаться на них было невозможно. Часто они поднимались к самому потолку. Колонны в кошмарах Голована никогда не были одинаковыми. Одни раздувались до невероятных размеров, другие суживались, превращаясь в тонкие тростинки, третьи становились похожими на шампиньон. А еще гидроцефал видел лица. Они прятались в каждой щели. Улыбались ему, скаля гипертрофированные зубы, корчили рожи и выпучивали свои громадные глаза. Когда у призраков этого враждебного мира появлялись руки, Голован обычно просыпался. Он боялся быть разорванным на куски порождениями собственного больного воображения. Однако на этот раз вырваться из кошмара до конца не удалось. Голован знал, что проснулся, отчетливо видел потолок камеры, но рука монстра, зажавшего ему рот во сне, оставалось реальной.

— Не ожидал такого от тебя, дружище…

Голован узнал голос и увидел лицо склонившегося над ним Григория.

— Одно из двух: или у тебя окончательно съехала крыша, или ты окончательно скурвился. Первое или второе, Голован? Отвечай. Только не вздумай вопить и звать на помощь своих новых дружков.

Это-то гидроцефал и собирался сделать. Но тут он почувствовал, как грудь уперлась заточка.

— О чем ты, Гриша? Считаешь, что я способен на предательство? Знаю, хочешь устранить конкурента… Ты всегда меня ненавидел! Если я предал — докажи. Что еще за самосуд?!

— Значит, не хочешь покаяться перед смертью? Тогда нам не о чем больше говорить. Движение Сопротивления признало тебя виновным в предательстве и приговорило к смерти. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Последним, что увидел Голован перед тем, как заточка пронзила ему сердце, был рыжеусый охранник, встревоженно наблюдавший за экзекуцией сквозь прутья решетки.

Тело предателя натянулось струной, дернулось и обмякло. Хоть он и продал и душу, и товарищей, подыхать ему пришлось в клетке. Настоящая свобода — внутри.

Когда Григорий вышел из клетки, охранник набросился на него с упреками.

— Ты же обещал, что просто поговоришь! Что теперь делать? Мне конец!

— Всем нам конец, если уж на то пошло, — отмахнулся Носов. — Зато умрем с чистой совестью, зная, что заплатили по счетам. Хватит размазывать сопли по морде. Веди меня в клетку.