Последний из праведников - Андрэ Шварц-Барт

— Теперь не до шуток, — вмешался самый старший из дежурных, почти юноша, который все время посасывал мокрый от пота кончик уса. — С малышами и женщинами может получиться, как в Берлине.

— Как в Берлине? — пронзительным от волнения голосом закричал Эрни, обводя взглядом дежурных, которые вдруг стали отводить глаза в сторону. — А что с ними было в Берлине?

— Нет, ничего, — успокоил его Мориц, но тут же, к удивлению Эрни, яростно спрыгнул с тумбы.

Воинственное лицо пылало гневом. Широко расставив ноги в роскошных штанах из синей саржи, он хлопнул кулаком по раскрытой ладони и заорал:

— Дали бы мне только пистолет! Паф — и готово!

— А мне, — хитро прищурив глаза, сказал Паулюс Вишняк, — пусть дадут миллиард, всего один миллиардик, понимаешь?

Приподняв очки, он наслаждался выжидательным молчанием слушателей, но вдруг, побагровев, согнулся пополам.

— Я их куплю! — едва выговорил он. — Всех до единого куплю!

— Ловко придумано, — проговорил старший и отвернулся. — Дети! Что с ними разговаривать!

Морин снова влез на тумбу и уперся руками в колени, поверх аккуратно закатанных штанов. Два велосипедиста пересекли улицу, не взглянув на поющую синагогу. Сталь колес вспыхивала яркими блестками в воздухе между платанами. Высоко в небе кружили вороны, словно и они чего-то ожидали, предвкушая удовольствие от предстоящего зрелища, которого вдруг безумно испугался Эрни. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этот мир, и в отчаянии сказал себе: «Бог не здесь. Он нас оставил…»

Картавый голос Морица вернул его в этот мир:

— А ты что хочешь получить? Ножницы? Разрезать «их» пополам, чтоб стали твоего роста? Хорошо тебе, счастливчик, ты маленький, а мне вечно приходится драться. Бывают дни, когда я с удовольствием заключил бы с «ними» мир.

— А «они», значит, не хотят его заключать? — сказал Паулюс Вишняк и, подойдя к Морицу, похлопал его по плечу с видом заговорщика.

— Не хотят! — признался Мориц и вдруг добавил серьезно: — А мне начинает надоедать драка. С меня хватит. Кроме шуток…

— Так ты еще ходишь в школу? — удивился старший.

— Я уже в последнем классе, — наивно выпятил грудь Мориц. — Мне только четырнадцать лет. Правда, мне можно дать больше? Раньше я ужасно любил драться.

— Значит, парни из твоей банды тебя бросили?

Мориц отвернул исполосованное шрамами лицо. Старший продолжал торопливо:

— Я тоже любил раньше… Вначале… Давным-давно… Да, в прежнее время это было, года два назад…

На этом самом месте. Когда выходили из синагоги. Я был в компании Арнольда, знаете, того, что потом уехал в Израиль. Кровь лилась рекой. Но мы не могли выстоять. Честно! Они привели парней лет по восемнадцать, если не старше. Потом было дело с Железными Касками, и, наконец, однажды появились штурмовики. Ну, сам понимаешь…

— Штурмовики больше уже не придут, — сказал Паулюс Вишняк.

— Точно! — огрызнулся Мориц. — Но все-таки взгляни на перекресток, старик.

В эту минуту прежнего грезящего мира не стало.

Эрни увидел, что Паулюс Вишняк выглянул через плечо Морица, все еще сидевшего на тумбе, и отпрянул назад так резко, будто солнечный воздух обжег ему лицо. Потом Эрни услышал первые такты нацистской песни, словно влившиеся в заключительные звуки субботней молитвы. Тоскливые слова на иврите и жесткие звуки немецкого столкнулись прямо над переулком, и переулок дрогнул.

— Попались-таки крысы в ловушку, — прокартавил Мориц, спрыгивая с тумбы и отталкивая младшего брата в тень.

Паулюс Вишняк и второй парень полетели по переулку, словно два больших ворона, бьющихся крыльями в тесные стены. Мориц в своих роскошных штанах и жемчужного цвета курточке напоминал куропатку. Он мчался, чиркая ногами по каменным плиткам мостовой, которые начали подпрыгивать и под лакированными башмаками Эрни; стены клонились из стороны в сторону, словно и они опьянели от страха, как Эрни, словно и у них, как у него, сердце уходило в пятки. Мориц грубо втолкнул его во двор, и теперь Эрни дрожал вместе с остальными верующими, которые делали круги по двору, постепенно приближаясь к задней стене, где сгрудились, застыв от ужаса, самые важные семьи. Раввин загораживал толстыми руками дверь, перед которой толпилось несколько жирных дам, увешанных драгоценностями.

— Нет, в синагогу мы не вернемся, — раздался голос раввина. — Пусть все происходит при свете дня.

— При свете дня! При свете дня! — завопили дамы, словно охваченные восторгом.

Затем наступила глубокая тишина. Предметы вновь обрели свой естественный вид, каменные плиты во дворе еще немного покачались, словно играя последнюю злую шутку, и тоже успокоились. Все очертания стали удивительно четкими. В первом ряду верующих стояла мертвая от страха мадам Леви-мама. Склонившись над закутанной в розовое одеяло новорожденной Рахелью, она тихонько звала:

— Эрни, Эрни…

Он с трудом преодолел несколько шагов между ними и уткнулся в теплый шелк материнского живота, который содрогался, как от внутренней икоты. Эрни схватил руку матери и прижал ее к своей влажной щеке. Он невольно успокоился, но тут раздался общий вздох и всколыхнул его притихшую тоску. Толпа замолкла и перестала дышать — даже дети не плакали. Эрни оглянулся и увидел нацистов. Они стояли в воротах, отрезав синагогу от тупика.

Эрни не поверил своим глазам: ему показалось, что он узнал лавочника с Фридрихштрассе — в форме, в черных сапогах… Он стоял несколько ближе остальных, широко расставив ноги. Его молодчики плотной стеной запирали ловушку. И над всей этой сценой возвышалось ярко-голубое небо без единого ворона в нем. Эрни вдруг почувствовал, что там, над синагогальным двором, Бог только ждет той минуты, когда ему нужно будет вмешаться. Трое мальчишек один за другим прошмыгнули между сапогами нацистов и стали бросать камнями в безмолвную толпу евреев.

Барышня Блюменталь дрожала с ног до головы, и Эрни чувствовал щекой ее дрожь. Он поднялся на цыпочки, стараясь дотянуться до уха маленькой женщины, глаза у него пылали безумным огнем, и тень улыбки блуждала на губах.

— Не бойся, мама, — взмолился он, — Бог спустится к нам с минуты на минуту.

На потрескавшемся фасаде дома, возвышавшемся над двором, раскрылось несколько окон, и оттуда понеслось улюлюканье.

Эрни почувствовал, что накаленное пространство между стеной нацистов, которых безмолвие жертв еще удерживало у ворот, и толпой евреев стало тоньше ниточки.

Но тут до него дошло, что улюлюканье адресовано нацистам, и тонкая ниточка с головокружительной быстротой разрослась в толстый канат, преградивший нацистам дорогу. Те выпустили из рук висевшие на поясе дубинки и в замешательстве задрали кверху подбородки. «Им мешают окна», — с восторгом подумал Эрни, и надежда заставила и его поднять голову к соседнему дому. Фасад теперь казался сплошь усеянным лицами мужчин, женщин и даже детей, чьи живые глаза сверкали над подоконниками в спасительном свете яркого солнца, которое с силой вонзало свои лучи в камни фасада и в лица любопытных. «Неужели? — подумал Эрни обрадованно. — До сих пор окна открывались лишь для того, чтобы какие-то руки выливали помои прямо на головы евреям, сновавшим взад и вперед во дворе синагоги. Что же там наверху переменилось?» Он увидел знакомое усатое лицо своего школьного учителя господина Юлиуса Кремера, который чуть высунул голову из окна, напоминая птицу, усевшуюся на самый краешек голубятни.

Посыпался град упреков.

— Не стыдно вам? — закричал господин Кремер и погрозил пальцем опешившим нацистам, как провинившимся ученикам.

Евреи вокруг Эрни не проронили ни звука. У мадам Леви-мамы что-то забулькало в горле, но рот не раскрылся. Эрни почувствовал, что Бог совсем рядом, так близко, что можно дотронуться пальцем — если набраться немного смелости.

— Остановись! Не тронь мой народ! — пробормотал Эрни, словно божественный голос пошел в его горло. И, крепко зажмурившись, он увидел, как толпа верующих прямо на плитах поднимается в лазурное небо, стремительно, как пущенный ввысь камень, и все-таки величаво, словно в карете. Вот уже карета поднялась на такую фантастическую высоту, что превратилась в неподвижную точку, и Эрни теперь четко различает только нос мадам Леви-мамы, хотя он стал совсем крохотным, как поднятый хоботок комара. «А может, карета с евреями, — подумал Эрни, улыбаясь и не раскрывая глаз, — проносится сейчас над сказочными землями Палестины, которые текут молоком и медом».

— Поговорите мне еще там наверху!

Эрни, похолодев, открыл глаза и увидел, что нацистский офицер шагнул в сторону дома и все его мощное тело колотится от ярости.

— А ну-ка, закройте окна! — потрясая жилистыми кулаками над толстой бритой головой, проорал офицер и с тяжеловесностью пьяного повернулся кругом.