Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина - Сергей Минаков

«Я – не христианин, – эпатировал 23-летний подпоручик своего собеседника, французского лейтенанта Р. Рура в плену, – больше того, я даже ненавижу нашего Владимира Святого, который крестил Русь, отдав ее во власть западной цивилизации. Мы должны были сохранить наше грубое язычество, наше варварство…»510.

Известно, что в бытность Тухачевского командующим Западным фронтом в 1922–1924 гг. у него была собака, которую он, кощунственно забавляясь, назвал «Христосик»511. Еще ранее, в плену, Тухачевский рассказывал своему французскому приятелю: «У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: «Где этот черт Бог Отец?». Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями»512. По воспоминаниям Фервака, «кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: „Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…“»513.

Еще один любопытный случай, имевший место в лагере Ингольштадт лишь усиливает представление об указанных выше свойствах личности Тухачевского. «Однажды, – вспоминал П. Фервак, – я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу, что именно, точно не знаю. Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: „Это – Перун. Могущественная личность. Это – бог войны и смерти“. И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. „Не надо смеяться, – сказал он, поднявшись с колен. – Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждь-бог – бог Солнца, Стрибог – бог Ветра, Велес – бог искусств и поэзии, наконец, Перун – бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести“»514.

Подтверждая свидетельства французского лейтенанта, офицеры-однополчане вспоминали, что в октябре 1917-го Тухачевский «из плена принес с собой маленьких деревянных идольчиков. Сам их там вырезал, сам производил перед ними какие-то ритуальные молебствия, просил в чем-то их помощи. Рассказывает об этом товарищам, и непонятно: в самом деле он это, серьезно или смеется. Над кем? Над собой, над ними?.. Впрочем, ведь он всегда утверждал, что Крещенье Руси преступлением было. Что следовало оставаться такими, как были славяне, сохраняя верность Перуну. Но все принимали это за мальчишеское оригинальничание… А тут. Кто его разберет…»515.

Цуриков также подтверждает рассказ Фервака об идоле Перуна, сконструированном Тухачевским. «Я, прочтя, у г. Фервака рассказ об отвратительном «идоле Перуна» (!), которому будто бы поклонялся молодой семеновский подпоручик, с самостоятельной историософией и сложившимся мировоззрением (!), припоминаю, – признается Цуриков, – что я видел эту куклу. Как-то, зайдя в комнату к Тухачевскому и увидав в углу какую-то размалеванную образину, я (человек воспитания деревенского и принципиально простого) с некоторой гадливостью спросил: «Что это за чучело!?» Тухачевский (не без увлечения, но явно несерьезно) сообщил, что это бог Ярило, сооруженный ихней комнатой на масленице. Конечно, если бы он при мне и серьезно стал возносить ему молитвы, я бы постарался добиться отправки больного товарища в психиатрическую больницу»516.

Цуриков не сомневался в том, что «Тухачевский «забавлялся», развлекаясь от скуки, и вел их „pour epoter le bourgeois“» 517. Этот эпатажный розыгрыш подпоручика несколько позднее вышел на грань политического глумления над советской властью и невежеством ее носителей.

По свидетельству Сабанеева, «когда Тухачевский стал «персоной», членом Реввоенсовета и командармом, им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Малый Совнарком». Сабанеев, хорошо знавший «красного Бонапарта», считал, что «он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался»518. Далее Сабанеев вспоминал о реакции на это: «Тухачевскому только это и было нужно. Он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость»519.

В целом же все это было типичным проявлением «карнавализации культуры», жизни и, как показали грядущие события его судьбы, отчасти политики. Впрочем, замечу, «карнавальным» по существу являлся и сам образ «аристократа в демократии», с очевидностью «игравшийся» Тухачевским вплоть, образно выражаясь, «до эшафота». Напоминая его явные предпочтения эстетическим приоритетам перед моральными, хочу обратить внимание на то, что именно в этой формуле (эстетической по сути своей) уже совершенно отчетливо обнаруживается его склонность к «эстетике диссонанса».

Вышеотмеченные психокультурные свойства Тухачевского, равно как и серия не лишенных своеобразной поэтичности его статей о «революции извне» и «коммунистическом империализме»520, признанным идеологом коих он считался, были насыщены и предопределены специфической духовной атмосферой богемного декаданса, окутывавшей Тухачевского с рождения. Это, можно сказать, был образ повседневной жизни обезбоженного и развращенного Просвещением аристократа кануна Великой Французской революции. И такой образ жизни, разумеется, отвращал таких людей, как Ворошилов или Сталин, так или иначе воспитанных, во всяком случае, в простых, далеких от «аристократической богемности и развращенности» бытовых обстоятельствах.

«Я видел, что этот человек – пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект», – заявлял Ворошилов на Военном совете в июне 1937 г.521 Справедливости ради следует заметить, что Ворошилов не «наговаривает» на Тухачевского, называя последнего, хотя и грубовато-пренебрежительно, «пьянчужкой». 29 октября 1923 г. на заседании Партколлегии ЦКК (высшего партийного суда), на котором рассматривалось «персональное дело Тухачевского» (вызванного для этого в Москву) формула обвинения Тухачевского сводилась к следующему: «попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных». Тогда Тухачевскому был объявлен «строгий выговор за некоммунистические поступки»522. Вернемся, однако, к моральной характеристике Тухачевского, данной последнему Ворошиловым на активе центрального аппарата НКО СССР через несколько дней после Пленума военного совета. «И здесь, кстати, нужно сказать следующее, – выступая, возмущался Ворошилов, – …все эти господа… во всяком случае, такие мерзавцы, как Тухачевский, как Уборевич, как тот же Примаков, как Путна, – это разложившиеся люди, в личной жизни страшно грязные, мерзкие, подлые. Тухачевский – все знают, что он имел несколько жен везде и всюду…»523.

И это тоже не наговор. Но сюжет этот ныне вполне освоен и историками, и писателями, поэтому я не буду распространяться на тему «Тухачевский и женщины». Частично я уже затрагивал некоторые аспекты указанной темы524. Сказанное Ворошиловым можно было бы списать на обстоятельства, когда, согласно ритуалу такого рода «осуждений», требовалось говорить о моральном разложении обвиняемых. Однако это было отражением определенных реалий бытового поведения указанных лиц. Во всяком случае, думается, что, действительно, в этом отношении Тухачевский вряд ли может служить примером нравственности в традиционном о ней представлении. Что касается использованной Ворошиловым несколько пренебрежительно-унизительной характеристики Тухачевского как «пьянчужки», то, мягко говоря, неумеренное употребление горячительных, спиртных напитков в военной среде на протяжении столетий (как, впрочем, и ныне) стало своего рода традицией «милитарного быта». Вряд ли этот порок можно поставить в серьезный упрек именно и только Тухачевскому. Тем более что самые различные по своему отношению к маршалу свидетели не замечали за ним заметных чрезмерностей в этой сфере повседневной жизни. Впрочем, вряд ли среди офицеров императорской гвардии можно было сыскать трезвенников. Это тоже была не только традиция, но и известная бравада. Примеров тому можно было бы привести бесконечное множество. Тухачевский в этом отношении был традиционен в смысле своего «гвардейского» происхождения.

Во всяком случае, «дионисийский» разгул, вакханальный беспредел, оргиастичность поведения, органичной частью которых и являются «безграничные любовные развлечения», и почти ритуальное пьянство – это неотъемлемо от настоящего «карнавала», особенно для «обезбоженной» натуры, относящейся к миру и людям преимущественно эстетически. Как не вспомнить слова П. Верховенского, обращенные им к его кумиру Николаю Ставрогину: «Я нигилист, но я люблю красоту…»525.