Достоевский о Европе и славянстве - Иустин (Попович)

Для того чтобы как можно лучше воплотить заветную мечту, Достоевский посещает русские монастыри [300], общается с подвижниками его времени, с духовными старцами; среди них и Амвросий — знаменитый оптинский старец, духовник. Ему удается самым блестящим образом в лике старца Зосимы воссоздать облик настоящего святителя и создать в русской литературе положительный русский тип, тип человека невыразимой красоты и очарования. Старец Зосима во многом похож на святого Тихона Задонского и на старца Амвросия Оптинского. И это естественно, ибо "старец Амвросий с другим оптинским старцем Макарием послужили автору живым примером для начертания типа отца Зосимы" [301].

Без сомнения, старец Зосима — положительный образ Достоевского. В его образе он представляет совершенное и самое цельное решение проблемы личности, решение богочеловеческое и православное. Для него старец Зосима, "святитель и человек — лучший из нас, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и все будут святы, и будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии, и наступит настоящее Царство Христово" [302].

Духовник, святой старец знает тайны человеческого существа, все в человеке для него ведомо: от самого гнусного падения до самых возвышенных взлетов. Именно поэтому он и может вести каждого человека самым верным путем нравственного возрождения и совершенствования. Излагая роль святых духовных старцев в Православной Церкви, Достоевский отвечает на вопрос, что такое старец. Он говорит: "Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно, в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, через послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу — не то, что обыкновенное "послушание", всегда бывшее в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным… Старчество — это испытанное уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию" [303].

Любимый герой Достоевского двадцатилетний Алеша Карамазов очарован христоликой личностью старца Зосимы и, влекомый некоей христолюбивой силой, оставляет все, уходит к старцу в монастырь и в нем — благом, кротком и мудром — находит идеальный выход для своей молодой души, которая рвалась из мрака мирской злобы к свету любви [304]. Он живет в келий самого старца Зосимы и, целиком предавши ему душу, проходит подвиг абсолютного послушания. Старец Зосима воспитывает Алешу нежно и мудро, преображая его душу, исполняя евангельскими добродетелями и наполняя его сердце христолюбивыми чувствами и сладостными Христовыми тайнами. Все пронизано сиянием Христовым — возрождающим и преображающим, благим и кротким. Это благое и всепроникающее сияние старец Зосима изливает на всякого, он открывает в каждом человеке то, что в нем богоподобно и христолюбиво, бессмертно и вечно, и на этом созидает возрождение всякой личности. Если нужно найти непреходящую сущность человеческой личности, то ее необходимо искать, без сомнения, в богоподобном бессмертии души. Соединить это бессмертие с бессмертным Богом — смысл и цель существования человека на земле. Это достигается через христолюбивое подвижничество, и первый из подвигов — вера.

И с веры начинается настоящая жизнь человека на земле, жизнь бессмертной, боголикой души. Вера производит в целокупном существе человека полное преображение и перемену всех ценностей: все людское и смертное человек заменяет Божиим и бессмертным, исключает все, что ранее считал смыслом и целью своей жизни и воспринимает Богочеловека Христа смыслом и целью своего существования во всех мирах. Несмотря на то, что человек — сложное существо, вера становится ведущим, определяющим подвигом жизни, она подчиняет себе всего человека, движет его, смертного — к бессмертию, живущего во времени — к вечности и ведет его евангельским путем к конечной цели — соединению с Богочеловеком Христом. Чудотворный Лик Христов — путеводная звезда на этом пути.

Таково евангельское понимание веры. Такое понимание было и у Достоевского. Он это выражает и подтверждает своей "схемой веры". Он говорит: "Схема веры: "Православие заключает в себе Лик Иисуса Христа" [305]. Если этот набросок веры уточнить и расширить, то можно сказать: веровать православно — это значит считать Лик Иисуса Христа вечным смыслом и целью своего существа: жить по Нему, мыслить Им, чувствовать Им, все измерять Им во всех мирах и принадлежать Ему всей душой своей, всем сердцем своим, всеми силами своими.

Только такая вера в Богочеловека Христа есть настоящая вера, ибо только она вносит осмысление в жизнь человека во всех мирах. Может существовать или только такая вера, или нужно сжечь все, ибо без Него все лишается смысла, все становится глупо и ужасно и на небе, и на земле, и под землей. К этой решительной дилемме подошел Достоевский, ища смысл и цель человеческому существованию в нашем земном мире [306].

Подвигом веры воскрешает себя человек из гроба своего эгоизма. Христоцентризмом подвига веры он побеждает эгоцентризм своего тщеславного разума, мятежной воли и зараженного грехом сердца. Человеческий разум, каковым он является в своей эмпирической данности, ограничен, эгоистичен, заражен грехом, надменен, — это то, что должно быть преодолено. Преодолеть и покориться разуму безграничному, чистому, безгрешному, вечному, богочеловеческому, — одним словом, — разуму Христову, — это первое требование евангельского, православного подвига веры [307]. По убеждению Достоевского, обретение веры в Богочеловека Христа и в загробную жизнь бесконечно важнее обладания сознанием, познанием, наукой [308]. Человеку свойственно неверие из-за того, что он разум свой ставит превыше всего. А поскольку разум свойственен только человеческому организму, то он не может и не хочет воспринимать жизнь в каком-то другом облике, т. е. жизнь после смерти, и поэтому не верит, что эта форма жизни более совершенная. С другой стороны, человеку в силу его природы свойственно ощущение проклятого сомнения, ибо человеческий разум устроен таким образом, что не может веровать в себя беспрестанно, не может удовлетвориться самим собой, а поэтому не склонен свое существование считать самодостаточным. Отсюда проистекает тяга верить (Drang zum Glauben) в существование жизни по ту сторону гроба. "Люди, очевидно, существа переходные, и существование наше на земле есть, очевидно, процесс — беспрерывное существование куколки, переходящей в бабочку" [309].

Человек — переходное существо, и он останется таковым, временным существом, если в подвиге веры не пробьет кокон своего эгоизма и если не соединится с вечным Существом. Другими словами, человек — как зерно, которое только тогда приносит много плодов, когда умирает. Ибо Безгрешный сказал: "Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" [310]. Тайна человеческого существа равна тайне пшеничного зерна: если человек замурует себя в коконе себялюбивого эгоизма и затворится в нем, то останется сам, останется в одиночестве, отчего усохнет и погибнет, но если зерно своего существа чрез подвиг веры посеет во Христе и зерно это умрет в Нем, то тогда зерно это оживет, прорастет и даст много плода. Ибо Безгрешный сказал: "Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную" [311].

Таким образом всезнающий Богочеловек объясняет тайну человеческого существа, точно так же ее объясняет и Его неустрашимый последователь Достоевский. Ибо его главное произведение "Братья Карамазовы" есть не что иное, как пророчески прозорливое объяснение вышеприведенных слов Христовых из 12 главы Евангелия от Иоанна. Достоевский подчеркнул это особенно, поставив эти слова Спасителя эпиграфом своего шедевра. Только в этих словах надо искать ключ к объяснению тайны человеческого существа по Достоевскому.

В подвиге веры Христа ради умирает весь человек с тем, чтобы ожить в Нем к бессмертной и вечной жизни. Человек умирает, чтобы ожить. Такова антиномия веры. В подвиге веры умирает и разум, умирает, чтобы возродиться и оживотвориться в вере, найти во Христе свой вечный смысл и свою бессмертную творческую силу. Первое требование веры: человек! Не доверяй своему ограниченному, зараженному грехом, гордому разуму; возненавидь свой разум, свою душу, ибо пока не возненавидишь себя, не сможешь любить Христа [312]. И человек, возненавидев себя, свою душу, свой разум, в крайнем отчаянии кричит всем своим существом: "Credo, quia absurdum est. Ничего, ничего не хочу своего, — не хочу даже рассудка. Ты один, — Ты только. Die animae meae: solus Tua Ego sum! Впрочем, не моя, но Твоя воля да будет. Троице Единице, помилуй мя!.. Верю вопреки стонам рассудка, верю именно потому, что в самой враждебности рассудка к вере моей усматриваю залог чего-то нового, чего-то неслыханного и высшего. Я не спущусь в низины рассудка, какими бы страхами он ни запугивал меня. Я видел уже, что, оставаясь при рассудке, я гибну в сомнениях, я хочу быть теперь без-рассудным… Затем, поднявшись на новую ступень, обеспечив себе невозможность соскользнуть в рассудочную плоскость, я говорю себе: теперь я верю и надеюсь понять то, во что я верю. Теперь бесконечное и вечное я не превращу в конечное и временное… Теперь я вижу, что вера моя есть источник высшего разумения и что в ней рассудок получает себе глубину. И отдыхая от пережитой трудности, я спокойно повторяю за Ансельмом Кентерберийским: "Credo ut intelligam…" Теперь я знаю, потому что верю… И сказав, я перехожу на третью ступень. Я уразумеваю веру свою. Я вижу, что она есть поклонение "Ведомому Богу", что я не только верю, но и знаю. Границы знания и веры сливаются. Тают и текут рассудочные перегородки; весь рассудок претворяется в новую сущность. И я радостный взываю: "Intelligo ut credam! Слава Богу за все". Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же — лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю подобно тому, как я узнал самого себя (1Кор.13:12)" [313].