Ощущение времени - Михаил Садовский

— Василий Иванович, послушайте… у вас своя работа, у меня — своя…

— Нет, — жёстко перебил попутчик, — ошибаетесь, уважаемый Давид Евгеньевич! Работа у нас общая! Долг обязывает нас…

— Я никому ничего не должен! И расписок не давал! — не успел сдержаться Додик.

— Дадите, — тихо и угрожающе произнёс Василий Иванович и, смыв жёсткое выражение с лица, улыбнулся открыто и подкупающе, — ну куда вы денетесь? Все дают — и вы дадите… и работа у нас общая, потому что общая страна, понимаете… до свидания! — он протянул руку, и Додик вынужден был пожать её.

Сердце у него колотилось. Он стоял не в силах двинуться и смотрел в ту сторону, где только что был Василий Иванович и вдруг исчез… другие спины скрыли его, и больше ни разу не мелькнули ни его широкий затылок, ни серо-голубоватый пиджак.

Сильный хлебный запах вывел Додика из оцепенения. Он свернул за угол, встал в недлинную змейку очереди к окошку и вскоре отошёл от него с двумя горячими румяными бубликами, обжигавшими руку сквозь серый клочок бумаги. Додик уселся на скамейку напротив трамвайной остановки, медленно жевал тугое тесто и старался успокоиться… трамваи скрежетали тележками по слишком крутому кругу… и уезжали, заполненные гражданками с огромными сумками и куда-то спешащими мужчинами с портфелями и свёртками… подъезжал другой состав, в окнах появлялись другие потные, озабоченные лица… а он всё сидел и тупо смотрел, тяжело ворочая мысли и медленно двигая челюстями… До издательства было две минуты хода по трамвайной линии. Он добирался до него полчаса.

— Ты чего такой? — спросил Володя, переведя взгляд с заваленного листами стола на вошедшего и пожимая ему руку, — Садись! Прости, как всегда запарка.

— Какой такой? — с достоинством зануды переспросил Додик.

— Вздрюченный! — снова на мгновение поднял глаза редактор. — Дело какое? Говори, не обращай внимания, что занят.

— А мы кофе не попьём? — поинтересовался Додик.

— Попьём! — разогнулся человек за столом, развёл руки в стороны, сводя лопатки, медленно выбрался из-за стола, шагнул к Додику и обнял его одной рукой, — Пошли! Брось тут сумку! Я запру, если боишься…

Додик посмотрел на приятеля, отрицательно помотал головой и двинулся к двери… Они болтали о всякой ерунде, пока спускались два этажа по лестнице, стояли в тесном буфетике, раскланиваясь и пожимая руки знакомым, и усаживались в углу за крошечным столиком с чашечками крепкого пахучего кофе и булочками на тарелке.

— Ну, говори: зачем пришёл? Просто так ведь не заглянешь… да ещё без звонка!

— Потом… — уклонился Додик. Они долго мешали кофе, позванивая ложечками, и молча поглядывали вокруг… людей в буфете стало совсем мало.

— Напиши мне книгу, — почти шёпотом, перегнувшись через стол, неожиданно сказал Володя.

— Я? — удивился Додик такому повороту.

— Ты! Кто же ещё? Ты писатель.

— Что за книгу?

— О пионерах.

— Это не по адресу! — усмехнулся Додик.

— Давид, вот всегда ты так… бежишь впереди паровоза, не дашь договорить!

— Ну? Извини…

— О пионерах в разных сферах деятельности… у меня серия, старик… о лётчиках, учёных, полководцах… авторов подобрать трудно, а ты…

— Это о наших советских героях, что ли? Мы ж впереди планеты всей!

— Впереди! — вздохнул редактор. — Я ж говорю, ты вздрюченный сегодня какой-то… о пионерах в своём деле вообще… ну, отечественные предпочтительнее. — Додик внимательно слушал. — Вернёмся, список дам.

— Я уже написал… — сказал он примирительно и похлопал по сумке, которую не только не оставил в кабинете, но и не снял с плеча. Собеседник молча ждал продолжения.

— Ну, хорошо… ладно, старик… в нашу редакцию адрес?

— Пока тебе принёс. Лично. Почитай… скажешь…

— Ну так давай!

— Что, здесь прямо? — удивился Додик.

— А ты хочешь зарегистрировать рукопись, что ли, официально, тогда дуй на второй этаж в экспедицию, а потом ко мне.

— Нет, — вздохнул Додик. — Извини. У меня детство трудное было… недоедал… теперь плохо соображаю… пошли! Ты мне — список, я тебе — рукопись.

— Старик, а почему ты мне второй экземпляр даёшь? — поинтересовался Володя в кабинете.

— Понимаешь… моя Нинка-машинистка просто загнобила меня, что я каждую вещь по десять раз перепечатываю… а ты ведь без карандаша не умеешь… ну, а если потом сдавать надо будет куда-нибудь, что ж, опять перепечатывать.

— Расчётливый стал… — проворчал Володя, — да она небольшая! — он уселся за стол и покачал рукопись на ладони, — ты бы сам за два вечера махнул спокойно.

— Не, — перебил Додик. — Как начинаю перепечатывать сам, получается, что переписываю… правлю… режу…

— Ладно. — Володя выдвинул верхний ящик стола и опустил туда рукопись… — Только без звонка не приходи. Не знаю, когда выдастся минутка.

Под вечер позвонила Милка. В квартире никого не было, и Додик мог спокойно говорить по телефону, но по привычке только спросил: «Ты где?» И выслушав ответ, добавил: «Остальное при встрече!»

— Додик, я там больше не работаю, — Милка внимательно смотрела ему в глаза.

— Я знаю… там какая-то толстая тётка.

— Да, и Надюша перешла на почту… ты не догадался заглянуть…

— Не догадался.

— Додик, ну какой же ты недогадливый… — он вздрогнул от знакомой интонации, — может, тебе и не надо больше… где ты пропадал… — сказала она тихо с обидой, — я звонила, звонила… только там всё время твоя эта тётка хватала трубку… или вообще никого.

— А где ты сейчас… — откликнулся Додик.

— Я? — игриво перебила Милка, — сдавала экзамены… у меня сессия была.

— Додик! — воскликнула она совсем другим тоном, — поздравь!

— Замуж вышла? Скоропостижно?! — что-то разъедало его внутри, и он никак не мог сдержать раздражения.

— Зачем ты так, Додик? — поникшим голосом возразила Милка и сама удивилась своей уступчивости. — Я похвалиться хотела!

— Ну, прости… Хвались!

— Да ну тебя, Додик!.. Какой ты! — И он снова вздрогнул от знакомой с детства интонации — что же это такое?! Что за напасть?! Что за мука?!

— Какой? — спросил он, понурясь.

— Неуравновешенный! Вот какой! Я ещё экзамены сдавала! — продолжила Милка прежним голосом.

— Ещё? Какие?

— Догадайся теперь сам… хотела сказать — ты перебил меня! Догадайся!

— Не… я пас… ты непредсказуемая… ты…

— Ну, ну, говори, какая… — но Додик замолчал, поджал губы и развёл руками. Милке показалось, что она уже произвела эффект, и она выпалила, не в силах дольше сдержаться:

— Я сдала экзамены… в комсомольскую школу… и поступила!

— Куда? — опешил Додик, — куда?

— В комсомольскую школу, — еле проговорила растерянная Милка, она не ожидала такой реакции.

— В комсомольскую школу? Зачем? — его удивление было настолько искренним, что Милка даже огорчилась его непонятливостью и начала объяснять… она говорила, что сдала экзамены за второй курс в техникуме и ей зачли многие предметы. И что теперь она и получать будет больше, такая там стипендия, и возможностей больше — и поликлиника, и путёвки, и что там прекрасное образование широкого профиля, и командировки по обмену, даже за границу через «Спутник», а она так мечтала всегда… Додик рассеянно слушал и думал о своём, глядя на её возбуждённое радостью лицо, что ведь она тоже знала про повесть… что он закончил повесть… как он мог забыть… Милка знала про повесть… и теперь эта комсомольская школа… она никогда даже не намекала о такой возможности… у него вообще никак не связывались совершенно разнородные понятия: Милка и комсомол… всё путалось в его сознании: слова, произносимые сейчас Милкой, и то, как она пристально интересовалась его повестью… Тогда это не казалось странным, но сейчас… в нём опять всё напряглось и буквально дрожало, и спазм схватывал горло… ну, как же он мог забыть, и как мог довериться первой встречной… «В чём довериться?» укорял он себя, и «Почему первой встречной… теперь уже не первой встречной!» И он уже не мог говорить… только подумал, что это слишком много сразу… что за странное совпадение… «серый мыш»… Милка, комсомольская школа… Как хорошо было в больнице… ещё три дня назад он жил в совершенно другом мире и сам был совершенно другим.

Одиночество существует в мире, как античастица. Обнаруживает его самый чувствительный прибор — душа, которой наделено всё живое… оно незаметно существует в нас, и мы пользуемся им, надёжным убежищем, когда мир необъяснимо отторгает нас и завтра кажется недостижимым. И если «одиночество в толпе» стало обычным с развитием современного мира, то одиночество в себе — всё более ценимым и дорогим… в него глубже и глубже зарывается человек, и труднее и труднее найти туда дорогу чужому взгляду, чужому сердцу. Зато там, в тайных незримых пространствах, есть возможность достичь самого себя и наслаждаться снова и снова одним и тем же счастьем, переживать снова и снова один и тот же триумф и, нисколько не смущаясь, достигать всего желаемого, что так ярко оживает на бледном, несмываемом фоне невероятности и невозможности.