Ощущение времени - Михаил Садовский

— Ты надолго уходишь? — спросил Додик.

— Стараюсь здесь бывать пореже, да поменьше… Я понимаю: писателю для того, чтобы так жить, анахоретом, надо сначала заработать имя… хотя везде можно родить настоящую книгу… а за мной цех стоит… и там моё место.

— А где моё — не знаю, — подумал вслух Додик.

— Здесь слишком жарко!..

— В каком смысле? — не понял Додик.

— В каком?.. — Станислав задумался. — Хорошо, что мы в машине… я тебе так скажу: такой костёр из искры разгорелся, что очень трудно поддерживать пламя… а чтоб не упасть, надо двигаться, а для того, чтобы двигаться, надо чтобы система была неравновесной, — он изучающе посмотрел на Додика, понимает ли тот его. — Война — вот лучшие дрова, понимаешь? Скоро опять горячо станет… история человечества — история войн… а мы с тобой, как в третьем классе… может быть, у тебя другое мнение… так я тебе ничего не говорил… и он не скажет… — Станислав погладил машину по рулю.

— И поэтому ты прячешь голову… не в песок, как известная птица, а во льды! Со страха?

— Нет. Мы все на войну работаем… и ты. Марши не пишешь?

— Нет.

— Вот поэтому твоя «Милка» дома лежать будет…

— Нет! — возразил Додик. — Не поэтому… ты одну половину жизни чужим был — сыном врага народа, а я всю жизнь чужим буду… сыном еврея… Да. Я это точно знаю… но пусть и другие знают. Все…

— Что ж. Это позиция… — Станислав помедлил. — Достойная уважения.

— Это не позиция и не оппозиция — это судьба.

IV

Время пользуется правом преимущественного движения — оно безостановочно.

Кажется, в твоей судьбе ничего не происходит, один день — близнец другого, неотличим и ничем не примечателен, даже деньги не тратятся — думал: как прожить предстоящую неделю, месяц, а оказалось, что ещё осталась в кармане какая-то мелочь и даже несколько смятых бумажек. Тогда говоришь: время остановилось. Увы! Остановилось не время — твоя биография, судьба затормозила… а время двигалось и двигалось с обычным постоянством и невозмутимостью… незаметно утекла жара, воздух стал прохладнее и плотнее, повисла серая морось… удивительно неожиданно поседела трава перед рассветом и после этого пожухла на мягком, ласковом солнце. Вслед за берёзками клёны начали желтеть и ронять листву, осинки стыдливо зарделись, и тополиные листья покрылись ржавыми пятнами… листопад, листобой… парочки наслаждаются шуршащими коврами, горьким дымком наполнились дачные посёлки… незаметно и невозмутимо пришла осень. Она такая же спокойная, как это слово, упавшее на пёстрые ковры и затихающее в них.

Иванов уезжал в Монголию налаживать культурную жизнь братской страны.

— Поедем, Самарский, — уговаривал он, — свой агитвагон, остановки где хочешь… по требованию… красоты насмотримся! Женщины какие! В чуме поживёшь, в юрте! По дороге на бурятке женишься!.. Представляешь, какие дети у тебя будут красавцы: еврей и бурятка — это ж гремучая смесь!

— Ты смотри сам не загреми, — отшучивался Додик.

— Не… моя Нюся, видно, не родилась ещё… давай, Додик!

— Нет, Борис! Тут дела, как якорь…

— А денег заработать!?

— Зачем они мне? Богатым в нашей стране быть стыдно… да и нельзя — раскулачат, национализируют. Я проживу, Иванов… а ты мне приёмничек японский всеволновый привезёшь, чтобы тринадцатиметровый диапазон был — вот и всё…

— Понятно… вражеские голоса слушать будешь… Зря ты, — заговорил Иванов совсем другим тоном. — Вернёшься — к тебе отношение другое… помнишь сказку, как Ивана в чаны с водой кидали, испытывали, то с кипятком, то в ледяную…

— Так то Ивана… а я рожей не вышел…

— Ладно тебе! — перебил Иванов.

— Профиль не тот, — не слушая возражения, продолжал Додик. — Мне так и прислали в рецензии, мол, не подходите по профилю нашего журнала!..

— Не………! Мало идиотов, что ли!?

— Не скажи! С фамилией Иванов прожить проще!

— А ты попробуй! Вот в вагоне и поменяй фамилию! «Лошадиной тропой. Путевые заметки табунщика Улана Баторова»! Красиво?

— Ты прав! Проверено. Я таких знаю… несколько… только писать лучше не стали!.. Так что, привезёшь приёмник?..

— Привезу! Только м…к ты первостатейный! Я тебе дело предлагаю — потом сам скажешь, какой же я… этот самый был…

— Ты валяй в разведку… послушаю, что потом расскажешь… какие краски, как кумыс, какие натурщицы…

«Может, он и прав, — размышлял Додик, — Вот вернулся из больницы — и мир другой… и сам другой… а если подальше забраться, где люди живут совсем иным, и всё, что привычно и волнует, там так далеко окажется… но как, как всё бросить? „Что?“ — задавал он вопрос… и не мог ответить… что держит меня здесь? Что вообще нас держит? Или вернее, что отторгает, а мы держимся в силу привычки, из-за страха… перед чем, чего? Я — „пролетарий умственного труда“ — мне терять нечего…»

— Вот что, — втолковывал Володя, глядя на него пристально: — Я тебе сначала скажу, как друг: ты это не носи больше никуда, — он поднял рукопись на ладони и плашмя обронил на стол, — не надо. Бесполезно. Никогда не опубликуешь… ни кусками, ни целиком… ни под каким видом… — Додик сидел, молча понурившись, на краешке стула, зажав руки, сложенные ладонями, между колен. После этих слов он откинулся на спинку, уставился на собеседника и продолжал молча слушать, — А теперь скажу тебе, как редактор, только предупреждаю: не лезь в бутылку. Значит, ты мне пишешь книгу про пионеров, как я тебе говорил, помнишь, а повесть твою переделываешь… не знаю, как — это твоё дело… пускай твоя Милка в тундру уезжает, за Полярный круг, ну, какого чёрта она прётся в этот Израиль? Ты же понимаешь…

— Ты что, серьёзно? — просипел Додик пересохшим горлом.

— Послушай, Додик, это не я, понимаешь… я ж тебе сказал… это говорит редактор государственного издательства официальным голосом, понял? Тебе комплименты нужны — ну, классно ты пишешь, классно… Больше скажу, хочешь? Это в ряд встало с «Детствами» всеми, понимаешь? Ты не думал никогда, какая антология «Детств — Отрочеств» существует в русской литературе — ты в точку попал! Толку что? Ты на что потратить годы хочешь? А я — редактор, понимаешь?

— А ты на что потратить хочешь, понимаешь?

— Всё, Додик! Про совесть в другом месте и в другой раз, ладно! Если б не ты, я бы и говорить не стал… вот тебе два листа: списки пионеров — выбирай! Надумаешь — звони… а рукопись твоя — вот она… и чистая… ни одной помарки не сделал… блохи не в счёт! Доволен?

— А ты? — не унимался Додик.

— Я… — Володя положил обе руки на кучу бумаг на столе и нагнулся вперёд. — Я доволен… я бы так, как ты, не сумел… я не про стиль… ты понимаешь… А захочешь: обещаю: я — не я! Одну книгу в год тебе пробью в своей серии. Будешь жить, как… как… — он махнул рукой, — А своё, гениальную нетленку, в стол складывай. Потому что, кто платит — тот заказывает музыку!!!.. Всё. Меня нету больше… ты думаешь, вежливо с авторами разговаривать просто? Я потом ночами из-за вас не сплю, гении х…! Уходи, Самарский! — Додик повернулся и пошёл к двери с опущенной вниз сжатой за угол двумя пальцами рукописью, — Додик! — заорал сзади редактор. — Не будь мудаком! Позвони мне в семь сегодня! Пойдём посидим!..

«Видно, что-то у меня с профилем, действительно, не в порядке…» — Додик уселся на скамейку в сквере, поднял воротник пальто и втянул голову поглубже. Он выдыхал, уткнувшись в воротник, и в его пещере становилось, как в парной, потом втягивал воздух, и волна пахучего холода обжигала кончик носа и губы. Он закрыл глаза и полетел. Полетел… Вот жаркая базарная площадь, фотограф с фанерной стенкой, оклеенной с одной стороны бумагой, на которой разные сцены жизни. Можно протиснуть голову в овал и оказаться моряком на мостике лайнера, или казаком в бурке с газырями верхом на коне, даже футболистом в динамовской бело-голубой форме с занесенной для удара ногой один на один перед воротами противника… и Додик ясно представил себе, как он пытается превратиться хоть в кого-нибудь из них и не может — нос упирается в край разрисованной фанеры, и овал не пропускает его лица… а чей-то зловещий шёпот сыплется на него сверху, как шелуха раздираемой белками шишки: «Не подходит по профилю! Не подходит по профилю! Не подходит…» Чёрт возьми! Может, я сам виноват — ведь со всех сторон предложения!.. может, у меня мания величия развилась на почве постоянных отлупов?!. Может, я вообще не гожусь быть здесь: в этом времени, в этом месте — чего я хочу? Я не хочу ничего! Ничего! Ни моряком на мостике, ни ежегодной книги о пионерах, ни бурятки в чуме и тугриков в мешке, перекинутом через лошадиную спину, ни летописцем великих открытий в полярном океане… не хочу, не хочу… ничего… Эта больница заразила меня обманом покоя и возможности жить, как хочешь и где хочешь, — там, где твои любимые люди! И совсем не важно, живые они, или тобой же выдуманные — лишь бы живые! Лишь бы тебе было тепло и хорошо с ними… лишь бы понимать друг друга и говорить, не оглядываясь, писать, не рассчитывая «пропустят — не пропустят» и врать не для выгоды, а по куражу, когда это получается легко и весело… когда тебя несёт! Сочинять безоглядно, выдумывать, наслаждаясь, и не стесняться ни врага, ни друга…