Смерть швейцара - Ирина Дроздова

— Да, Листик, что? — поинтересовалась Ольга. — Кем тебе этот Феликс приходится — двоюродным дядей или внучатым племянником?

Евлампий, услышав это, вдруг визгливо расхохотался. Эта красивая женщина вела себя очень раскованно, и это весьма импонировало хозяину, тем более что ее кавалер был сдержан, суховат и, на вкус Евлампия, ему самую малость не хватало душевности.

— Уж если тебе так интересно, дорогая, — произнес с улыбкой Аристарх, словно отвергая мнение Евлампия о сухости его характера, — то отвечу: мы находились с Юсуповыми в родстве через графов Сумароковых-Эльстонов, один из которых — вернее, из их предков, — был женат в XVIII веке на двоюродной кузине Собилло графине Дарницкой. Это я к тому, что смеяться тут особенно нечего, — последнее замечание предназначалось хозяину квартиры. Он, на взгляд Собилло, больно уж развеселился.

— Вы мне никак не даете развить мою мысль, — сказал между тем Аристарх, поворачиваясь к стеллажам спиной.

— Тогда говори скорей, — спела Ольга и оперлась спиной о подушку.

— Да вы слова сказать человеку не даете, — слегка обиделся Аристарх, но, тем не менее, решил продолжать.

— Дело в том, что в документах, описывающих собрание князя и связанных с картиной Рогира ван дер Хоолта, наблюдается определенная закономерность.

— Еще какая! — прокомментировала с места Ольга. — Документов-то почти никаких и нет! Даже несчастная страничка с описью картины — и та пропала. Стоило после этого в архив тащиться. Всеми материалами, какими мы только располагаем о «Портрете молодого человека с молитвенно сложенными руками», мы обязаны нашему уважаемому Евлампию.

И Ольга, не сходя с дивана, отвесила краеведу поклон. Тот заулыбался, как именинник.

— Как ни странно — в архив наведаться все-таки стоило, — сказал Аристарх и поискал взглядом пепельницу в виде античного щита, которая из всех предметов антиквариата, населявших квартиру Евлампия, более всего ему приглянулась. — Отрицательный результат — тоже результат.

— Умоляю, Листик, ближе к делу, — простонала Ольга. Она то усаживалась, опираясь на спинку диванчика, то подкладывала себе подушку под голову, то, наоборот, укладывалась на бок, подпирая щечку рукой. — Я понимаю, что разговоры с архивариусами женского пола для тебя — сплошное удовольствие, но имей же снисхождение к нам с Евлампием.

— Между тем ничего сенсационного в моем сообщении не предвидится. В списке коллекции 1916 года, составленном до революции, наш с тобой, Ольга, любимый «Этюд 312» отсутствует.

— Мы же, кажется, пришли к совместному выводу, что в этом нет ничего странного. Этюд — позднейшее приобретение собрания, и все тут, — недовольно бросила Ольга. — Дальше-то что?

— А вот дальше начинается удивительное. — Князь пристально посмотрел на подругу, которая в последнее время только и занималась тем, что над ним подтрунивала и ему противоречила. — В списке, что мне дали в архиве, тоже нет описания «Этюда 312», более того, в нем даже нет ни единого о нем упоминания. Такое впечатление, что этюда и вовсе на свете не существовало. Ну, что вы на это скажете?

Ольга нашла бы, что сказать, но не в ту минуту. Ее переполняли мысли одна причудливее другой. Вот поэтому она и промолчала поначалу — старалась привести мыслительный процесс в порядок и добыть из этого хаоса взаимоисключающих и разнонаправленных логических суждений наиболее, на ее взгляд, рациональные.

Ее, однако, опередил Евлампий.

— А по-моему, все тут ясно, как божий день. Вы же сами утверждали, что одна страница архива утрачена — та самая, где должно было упоминаться о портрете «Молодого человека с молитвенно сложенными руками» кисти Рогира ван дер Хоолта. Разве не могло такого случиться, чтобы описание «Этюда 312» шло в списке сразу за картиной Рогира. Не забывайте, что картины в Первозванске описывали далеко не в том порядке, как они значились у князя, а по мере того, как открывались ящики с полотнами, доставленными из Усольцева. Так, может, «Этюд» и Рогир уместились на одной странице. Логично?

— Логично, — буркнула Ольга. Ее такой ответ, надо сказать, совершенно не устроил, но другого объяснения этому факту она просто не могла предложить. — Остается только выяснить, почему пропала страница с описанием этих двух полотен?

— А ее Ауэрштадт украл, — со смешком бросил Аристарх, усаживаясь рядом с девушкой на диван и пытаясь вернуть ей ровное расположение духа. Он где-то слышал, что поглаживание по голове или неспешное расчесывание волос сказывается на душевном настрое. Как ни странно, это возымело действие, и уже через минуту Ольга лучилась, как начищенная медная кастрюлька.

— Точно, Ауэрштадт! — воскликнула она, вырываясь из объятий друга. — Недаром он на этом этюде вроде как помешался. Все ходил в музей на него смотреть. Помнишь, Листик, об этом еще Константин Сергеевич упоминал! — обратилась она к Аристарху.

Потом, обернувшись к Евлампию, спросила:

— Скажите-ка, только честно. Этот «Этюд 312», на ваш взгляд, какую-нибудь ценность представлял? Ведь любил же его за что-то швейцар Ауэрштадт из дворянского клуба? Не сомневаюсь, что вы и с этюдом этим, и со швейцаром знакомы? И картины, и людей местных в той или иной степени выдающихся знаете. А уж Ауэрштадт точно выдающимся был, хотя бы ростом из всех прочих выделялся.

— Конечно, знаю, — сказал Евлампий. — Я был знаком с Ауэрштадтом — не близко, нет, так, всего лишь имел возможность созерцать его со стороны. Он действительно был человеком выдающимся — и не только рост был тому причиной. В нем чувствовалась порода, и я не удивлюсь, что с этим «Этюдом 312», у которого он простаивал в музее и который — между нами — ничего из себя не представляет, была связана какая-нибудь романтическая история, насчитывавшая немногим меньше лет, чем исполнилось самому швейцару, когда он, что называется, отошел в лучший мир.

— Я поддерживаю вашу точку зрения и готова выпить вместе с вами за романтическое чувство длиною в жизнь! — воскликнула Ольга, придвигая свой бокал к рюмке краеведа. — Ну а ты, Листик, неужели не хочешь вместе с нами поднять тост за любовь? — обратилась она к другу.

Он со скептическим видом по-прежнему восседал на диване, хранившем еще Ольгино тепло.

— Я бы к вам с удовольствием присоединился, — заметил Собилло, — поскольку вовсе не такой сухарь, каким иногда кажусь, но дело в том, что вы упустили из виду одну мелочь: из-за якобы романтической привязанности Ауэрштадта к этюду подверглись разгрому уже две квартиры. Это не считая того, что за нами была погоня и в нас даже стреляли. В наше отнюдь не романтическое время вряд ли кто-то станет заниматься подобными вещами, если не чует запаха денег — больших денег!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Наконец-то у Ольги появилась возможность зайти на Главпочтамт, чтобы дозвониться до Арманда Грантовича и продиктовать ему свой репортаж. Он уже давно созрел у нее в голове и теперь оставалось только донести материал до адресата. Хотя далеко еще не все точки в этой истории были расставлены. Прежде всего, следовало написать об открытии вернисажа, а она на открытии как раз и не была. Здесь ей на помощь пришел Аристарх. В тот злополучный вечер, когда Ольга с таксистом Вовой уходила на «Волге» от погони, он блуждал в лакированных ботинках по просторным залам «Аглицкого» клуба и со слегка брезгливой усмешкой обозревал шедевры первозванского собрания, изредка отпуская едкие замечания по поводу увиденного. У Собилло, на счастье, оказалась цепкая память, и он подробно рассказал журналистке, кто побывал на открытии вернисажа, сообщил о представителях столичных печатных агентств, которые почтили открытие своим вниманием, и перечислил восемь-десять громких имен тех, кто посчитали нужным «засветиться» по такому случаю. Кроме того, он припомнил несколько реплик из заумных разговоров так называемых ценителей искусств. Короче говоря, лучшего корреспондента светской хроники, чем Аристарх Викентьевич, трудно было и пожелать.

Когда Ольга сказала ему об этом, он хмыкнул и пообещал перейти работать к ним в газету, если гербы и изысканное искусство геральдики снова упадут в цене.

— А до тех пор, — сказал он, одаривая Ольгу лучезарной улыбкой в тридцать два белоснежных зуба, — я собираюсь возводить в дворянское достоинство всяких там Шпаков и Сукоедовых. Я вижу свое предназначение, в том, чтобы хоть на гран улучшить человеческую породу.

Ольга была поверхностно знакома с теорией Аристарха, что дворянское достоинство в состоянии исправить человека и сделать его лучше, а если не его, то хотя бы его потомство, — но, признаться, не совсем ее разделяла. В такие минуты ей приходили на ум представители высшего общества, у которых руки были, что называется, по локоть в крови. Ей вспомнились барон Жиль де Рец по прозвищу «Синяя борода», который был настолько ужасен, что сделался героем страшных сказок; Мария Медичи, отравившая собственного сына; ублюдочная Салтычиха, запоровшая насмерть не один десяток сенных девушек; и еще десятки других, не менее зловещих персонажей.