Богиня прайм-тайма - Татьяна Устинова

Бахрушин пришел из ванной и снял с нее туфли. Кажется, они тогда еще не поженились.

Она сидела, прислонившись спиной к стене, и у нее было бледное лицо с синевой на висках и у рта. Рядом аккуратной стопкой лежали профессиональные бетакамовские видеокассеты.

– У Чехова есть рассказ, – сказала она, не открывая глаз. – Забыла, как называется. Про княжну Марусю, у нее была чахотка. Она умирала и знала об этом.

И представляешь, она все время огорчалась не из-за того, что умирает, а из-за того, что за весь день так и не напилась чаю. Понимаешь?

Бахрушин сидел рядом на корточках и рассматривал синеву у нее на висках и у рта.

Ольга открыла глаза и посмотрела ему прямо в лицо.

– А у нее денег, что ли, совсем не было. И все время очень хотелось чаю. Ей наплевать было на чахотку. Понимаешь?

– “Цветы запоздалые”, – буркнул Бахрушин.

– Какие цветы?

– Так называется. И это не рассказ, а повесть.

– Ну, повесть, – вяло сказала она и опять закрыла глаза.

Он поднялся и ушел на кухню. Она проводила его взглядом, и ей так жалко стало себя, пропадающую на работе, и умирающую княжну, и еще того, что он так ничего и не понял, а она ведь объяснила!

Его долго не было, а потом он принес ей чаю.

Огромную кружку огненного чаю.

В нем было полно сахару и толстый кусок золотого лимона, и чай весь золотился от этого лимона, и кружка обжигала руки, и она не смогла ее держать, и Бахрушин сел на пол рядом с ней и поил ее, как маленькую!

Почему-то именно этот чай на полу в прихожей, а не свадьба, и не ведро роз, и не сказочный секс в номере для молодоженов в римской гостинице, выходящей окнами на площадь Святого Петра, куда их поселили по ошибке, стал для обоих самым романтическим воспоминанием в жизни.

С тех пор он всегда поил ее чаем, когда она возвращалась.

В конце недели она прилетит, он ее увидит и нальет ей чаю.

Он ее увидит, и все встанет на свои места, и хоть на время он перестанет бояться телефонных звонков, и на этот раз точно скажет ей, что так больше продолжаться не может – именно этой книжной или киношной фразой.

Он не пустит ее на войну.

Не пустит, и все тут.

Как он сможет это сделать, если ни разу она так и не сказала ему, что любит его!..

Бахрушин рассеянно смотрел в телевизор, который от Каменской перешел к “Приколам нашего городка”, и думал об Ольге, когда на телефоне загорелась кнопка с надписью “Зданович”.

Надо идти на эфир, понял Бахрушин. Сколько там минут осталось?..

Он снял трубку, прижал ее плечом и сунул в карман сигареты. Где же зажигалка? Он порылся в залежах ненужных карандашей, которые зачем-то держал на столе, но зажигалки не нашел.

Или Храброва утащила? Вполне могла!

– Да, Костя, я уже иду.

– Леш, – помедлив, осторожно сказал Зданович. – У наших там какие-то проблемы.

Карандаш покатился из-под пальцев и глухо стукнулся в ковер.

– Какие проблемы? Связи опять нет?

– Связь как раз есть, – отчетливо выговорил Зданович, и Бахрушину показалось, что он прикрыл трубку ладонью. – Наших нет.

Ники метался по гостинице, стучал во все комнаты, где жили знакомые, но Ольгу Шелестову никто не видел.

Видели утром, сказали ему сиэнэновцы, она же с тобой была! Вы у нас вообще не разлей вода, куда только Бахрушин смотрит!

Ники было не до Бахрушина.

Он приехал в ACTED злой как собака. Нет, злой как сто собак, потому что на этот раз всех держали как-то на редкость долго, и есть ему хотелось, и устал он ужасно, и еще он все время думал, не перепутала ли Ольга кассеты – вполне могла! Он позвонил в корпункт Би-би-си и ловко соврал работодателям, что его полдня продержали на блокпосте, поэтому приедет он завтра, и они поверили – всех сегодня почему-то очень долго держали на том блокпосте, и это оказалось очень кстати.

Ольги в ACTED не было. Машины, которой она уехала с ребятами с Первого канала и каким-то радийным журналистом, не было тоже, и никто их не видел. Техник Валера, занимавшийся выходом в эфир, почесываясь и позевывая, сказал ему, что Шелестова сегодня в эфир не выходила, хотя в его “расписании она стоит”.

Ники посмотрел на Валеру, испытывая неудержимое желание его ударить, хотя тот был вовсе ни при чем.

– А что? – спросил техник задумчиво и опять почесался. – Ты ее забыл где-то, что ли? Или она, может, на интервью куда поехала?

– Она не могла никуда поехать без меня.

– А-а, – уважительно протянул Валера, – ну, это уж я не знаю, тебе видней! Это ваши дела, куда вы друг без дружки можете, а куда не можете! Хочешь кофе?

– Нет. Слушай, а журналисты с Первого приезжали? У них перегон сегодня.

– Зря, хороший кофе.

– Или не приезжали?

– “Нескафе”. И воды сегодня привезли, расщедрились.

– Был перегон или нет?!

– Да у меня перегонов этих! И у них ночной небось.

Они ночью и приедут. А что тебе они дались-то? Ну, Шелестова, я понимаю, а эти с Первого тебе зачем?

– Да она с ними уехала, а я остался, потому что шмонали долго!

– Ну, это уж я не знаю, кто там с кем уехал, только ее здесь не было, а в расписании, между прочим, есть, и придется мне теперь докладную писать! Ты ее как увидишь, скажи, что я докладную писать буду, потому что когда вы эфир заявляете, а потом не приезжаете…

Ники коротко выругался, чем до глубины души поразил бедного Валеру – никто не слышал, чтобы Никита Беляев прилюдно матерился, – и помчался искать Ольгу.

В здании ее не было.

Во дворе тоже, и хуже всего то, что не было и машины, на которой она уехала. N Он сразу все понял, как только увидел безмятежного Валеру и услышал, что в эфир она так и не вышла.

Сердце ударило – раз и два, и со вторым ударом он уже все знал.

Плен? Смерть?

Лучше смерть, чем плен.

Никита Беляев со всем своим жизнелюбием, уверенностью в себе, некоторым молодецким нахальством и желанием побеждать, с твердой убежденностью, что он может все, сто раз начинавший жизнь сначала и никогда и ни от чего не отступавший, предпочел бы смерть.

Правда.

Умирать страшно, но смерть конечна, по крайней мере, он именно так себе это представлял. Она не задерживается надолго.

Есть какой-то срок, в который она должна уложиться. График. План. Перетерпеть, дождаться, пока она сделает свое дело, – и все. Дальше не его проблемы.

Дальше уже все равно.

Он знал совершенно точно – плен он вряд ли сумеет перетерпеть.

Он бегал по зданию, как всегда оживленному, как всегда переполненному людьми, и давешние француженки его окликнули – они все еще были веселенькие и чистенькие, очень хорошенькие, – и он не услышал и не увидел их.

Если ее расстреляли в той машине, значит, ей повезло. И тем мужикам с “Российского радио” и с Первого канала повезло тоже.