Птички в клетках (сборник рассказов) - Виктор Притчетт

— Про гардеробы не надо, — сказал Карво.

…рванула дверцы, и на пол, словно огромный ворох лепестков, высыпалось около сотни шляпок. "Я от удивления выплеснул на себя все шампанское", — сказал Чатти. "Она их все будет носить", — говорит Ронни, затем обращается к ней: "Киска, как твоя спинка? Ей нельзя переутомляться". "Песик", — говорит она и недовольно надувает губки. Рода, сестра, все еще стоит в сторонке. К шампанскому даже не притронулась. У нее завидное здоровье, она обожает прогулки на свежем воздухе, но, когда низвергнулся водопад шляпок, лицо ее побагровело и она начала задыхаться, словно превозмогая боль в груди. Дело, очевидно, в лестнице. Плохо с сердцем. Шутка ли, подняться по всем этим ступеням.

Тогда Чатти решил ее отвлечь и спросил, где она живет, и она ответила, что в Бате, а он сказал, что у его тетки под Батом ферма и в выходные дни он часто туда наезжает. "Насколько мне помнится, вы тоже родом из Бата, — обратился он к Кристине, — воистину мир тесен".

— Будь всегда начеку, Карво, когда разговариваешь с женщинами. Учись, пока я жив, — сказал Чатти. — Она заявила, что я путаю ее с Анной. Анна, мол, родом из Бата, она же родилась в Йоркшире.

— Ну и что? — спросил Карво.

— Тебя когда-нибудь испепеляла взглядом твоя первая любовь? — спросил Чатти.

Карво перестал слушать, тогда Чатти взял быка за рога:

— По пути вниз разговор зашел об альбигойцах.

Ронни притиснул его к небольшому этюду Сутина с таким видом, словно собирался сообщить сверхсекретные данные о правительстве иностранной державы. "Двенадцатое столетие — актуальнейшая тема, — говорит он. — Это мир сегодня. Религиозные войны, массовые убийства, порабощение малых народов. Инквизиция. И так на протяжении столетия. Альбигойцы воззвали к милосердию папы". "Ох, уж этот подлый папа Иннокентий", — вмешивается в разговор Кристина. "Типичный диктатор, — наступает Ронни. — Все предал огню и мечу. Провансальские аристократы гибли сотнями".

Выяснилось, однако, что некий либерал, герцог Аквитанский, пытался сохранить мир, но убийство Петра де Кастельно[3] дало повод папе направить своих штурмовиков на юг Франции.

"Он, кажется, был кузеном папы, — говорит Кристина мужу, затем обращается к Чатти: — Джонсоны родом из Тулузы".

"Из Патни[4]", — перебивает сестра.

"Это можно выяснить по архивам цистерцианцев[5] или проверить по Шмидту или Вассету"[6],— говорит Кристина.

Возникает пикантная ситуация, сказал Чатти. Историку с экстравагантной внешностью belle laide[7]— особенно ее портили зубы, — чувствовавшему себя в XIII веке как рыба в воде, бросала вызов скромная любительница ботаники.

— Было ужасно интересно, — сказал Чатти. — Напомнило былые дни в Париже. Боюсь, дамы не в ладах.

Лицо Карво изобразило страдание.

— Все кончилось благополучно, — сказал Чатти. — Положение спас Ронни. Прирожденный дипломат. Перевел разговор на катаров, стал мне рассказывать о детях солнца и детях тьмы, а потом перешел к перфекти[8].

Карво насторожился.

— К сорту сигар это не имеет отношения, — сказал Чатти.

Джонсоны пригласили Карво на обед.

— Это не женщина, а магнит, — заявил Карво на другой день. — И насчет рукописи ты не прав. Я прочел, что ты отчеркнул. В высшей степени О’КЕЙ! Отличный сюжет. И какой размах.

Когда в речь Карво затесывались американизмы, Чатти знал, что вскоре начнется очередная горячка — съемки нового фильма.

— Мне кажется, — сказал Карво, — она на тебя в обиде. Ляпнул что-нибудь?

— Видимо, непочтительно прошелся по тринадцатому веку, — сказал Чатти.

— Да нет. Тут что-то посерьезнее, — сказал Карво.

— Мы тогда ушли вместе с Родой. Немного прошлись по парку, — сказал Чатти. — Может, из-за этого. Рода — просто чудо! Знает названия всех цветов. Чуть полновата для тебя, Карво. К тому же сорок. Типичная английская леди. Сплошь традиции и лицемерие. Снаружи полное спокойствие, но знаешь, в тихом омуте… когда такие говорят о соседях, не разберешь, речь идет о людях или рододендронах, а Уинстенли[9] — это порода коров, комитет народного образования или спаржа. Отличный ботаник: точно знает, какое растение к какому семейству принадлежит. Людей различает по этим же принципам. Одно плохо — так и рвется всем помогать. Прекрасный летний вечер, а она выспрашивает у меня имя профессора Кристины в Париже: какая-то ее соседка собирается, видите ли, посылать туда свою дочь.

— О чем ты говоришь? — спросил Карво.

— О любви, — сказал Чатти. — Но не в твоем смысле. Вот такую женщину я бы, пожалуй, мог полюбить.

— Мне нужен сценарий по этой рукописи, — сказал Карво.

Так началась альбигойская горячка в жизни Карво. Он бредил казнями, пытками, кровосмесительными браками и… Кристиной. Злодеяния, любовь и церковь, средневековые ругательства и замки — все смешалось в его голове. Через месяц он купил картину Ван-Гога — одну из нив под ветром, написанных художником в сумасшедшем доме, — и наотрез отказался назвать ее цену. Картина отвечала его настроению. Вместе с невольными грешниками, братом и сестрой, он исколесил Пиренеи. Повсюду, где появлялся он — в шикарных ресторанах, на посольских приемах, балах, — бывали Кристина и ее муж. Они и сами закатывали роскошные приемы.

— Меня не приглашают, — жаловался Чатти.

— Ты, конечно, знаешь, что она урожденная Кастельно, — сказал Карво. — Оттого и написала эту книгу.

— Ошибаешься, — сказал Чатти. — Не она, а он.

— Ох, не нравится он мне, — сказал Карво. — Путаешь ты.

— Скорее всего, — сказал Чатти, — оба они Кастель-но. В Патни есть улица Кастельно.

— Очень может быть, — сказал Карво, в котором вдруг проклюнулся историк. — Уцелевшие альбигойцы и их потомки разделились: одни примкнули к гугенотам и переселились в Бордо, другие — в Англию и нажились там на продаже хлопка. Вот откуда у нее деньги. Она мне говорила, что ее брат до сих пор владеет поместьем в Тулузе.

— Между прочим, Кастельно выступали против альбигойцев, состояли на жалованье у папы. Она что, забыла тебе это сказать? — спросил Чатти. — Конечно, когда дело касается предков, тут сам черт ногу сломит. Долли с ней ладит? — Долли была нынешней женой Карво.

— Ты же знаешь, как женщины ревнивы к тряпкам. Везу Долли в Париж, — сказал Карво.

— У меня тетка заболела. Еду к ней, — сказал Чатти.

Горячки в жизни Карво иногда длились подолгу, иногда, когда назревал новый фильм, внезапно обрывались. Временами съемки одного фильма чередовались со съемками другого. Прошло лето. Задули ранние сентябрьские ветры. "Штокрозы полегли", — писала Рода. В постскриптуме стояло: "Я узнала фамилию профессора — Дюкро". Поднятые ветром песчинки залетали в окна кабинета Чатти, когда он перечитывал сценарий.

— Какой-то он несуразный: ни начала, ни конца, — жаловался Чатти. — К тому же неясно, что мы, собственно, хотим сказать?

Карво развел руками. Не найдя что ответить, потянулся к кнопке на столе.

— Тогда я скажу, что все это значит, в чем состоит основная идея, — сказал Чатти, затем встал и изрек: — Уничтожение альбигойцев привело к гибели великой культуры средневекового Прованса. Она навсегда пропала для европейской цивилизации.

Взгляд Карво становился все более подозрительным. Он менялся на глазах. Слово "культура" наполнило его ужасом. Он сник и откровенно заскучал.

— Надо же, — сказал он, — то же самое я слышал от Кристины.

— Это из текста, — сказал Чатти. — В общем, верно подмечено. — Он поглядел на таблетку на ладони и проглотил ее. — Ничто не вечно под луной.

Мудрая Кристина, как выразился Чатти, явно перемудрила. В последующие несколько недель с нею и альбигойской ересью было покончено.

— Черкни ей, — сказал Карво. — Будь другом.

— Ну уж нет, — сказал Чатти. — Вы же с ней большие друзья. Меня она в упор не видит. Обидно и, главное, непонятно, что я ей сделал.

— Но мне неудобно. Из личных соображений, — сказал Карво, заглядывая под счета, будто искал там что-то.

— А мне каково, все-таки бывшая пассия, — сказал Чатти. — Поручи Филлипсу. — Филлипс был управляющим компании Карво. — "Глубокоуважаемая миссис Джонсон, понесенные нами ранее убытки не позволяют…" — и т. д. и т. п. Он же кого угодно может разжалобить.

Письмо было отправлено, и Чатти отослал рукопись.

— Без нее кабинет как-то осиротел, словно из него испарился дух старины, — сказал он. — Тоска. И от первой любви тоже ничего не осталось, одна пустота.

Чатти приготовился к самому худшему. В его ушах уже звучало холодное презрение Кристины, расправляющейся с человеком, дерзнувшим поднять невежественную руку на провансальскую культуру и родину всех Кастельно.