Остап Бондарчук - Юзеф Крашевский

Одолев первое грустное потрясение от встречи с Мариной, Михалина успокоилась, более хладнокровно глядя на свое положение. Она только теперь поняла всю великость жертвы, принесенной Остапом, и он еще более вырос в ее глазах.

— Не могу ли я что-нибудь сделать для него? — спрашивала она сама себя и нашла ответ в своем сердце.

Она положила себе сблизиться с Мариной и дружеским и сердечным обращением с ней возвысить ее, образовать, сделать ее достойной Остапа. Труднее всего было приступиться к боязливой, почти дикой и еще более убитой страданием женщине, потом уже легче было простыми словами успеть убедить и склонить ее на откровенность.

Михалина поняла трудность своего предприятия, но не отчаивалась. Зная, когда Остапа не было дома, она пошла к ней в первый раз. Сердечными словами она тронула сердце этого бедного плачущего крестьянского ребенка, так что Марина увидала в ней не госпожу, а как бы старшую сестру. Они вместе пошли в сад и незаметно взошли на барский двор. Марина щебетала как пташка, исповедываясь во всем: в мыслях, в чувствах, даже рассказала ей о слухах, которые дошли до нее на дороге. Михалина вспыхнула, вздохнула, ничего не отвечала, только грустно улыбнулась.

На другой день она опять пришла к Марине и заметила, что она шла к ней свободнее и охотнее, на третий день крестьянка ждала ее нетерпеливо, а на четвертый сама побежала на барский двор.

Остап, постоянно занятый, едва только несколькими словами, киванием головы, взглядом приветствовал и прощался с женою. Марина только у Михалины находила утешение.

Михалина поступала с ней кротко, как с ребенком, направляя ее мысли на то, что для нее могло быть полезным, она озаряла ее душу светом знания и искусства, обращаясь более к ее сердцу, чем к уму. Марина слушала ее, как прежде Остапа, с неподдельным восторгом простой души: целые часы проводила она, задумчивая, оперши на руку прелестную свою головку, впиваясь взором в графиню, терпеливая, любопытная, жаждущая ответов на свои бесконечные вопросы.

Остап по приезде жены редко видал Михалину и ничего не знал о сношениях с нею Марины, потому что жена не смела сказать ему о них, он и не расспрашивал ее, а графиня молчала с намерением. Так проходили дни и недели.

Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.

Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная назначала Бондарчука опекуном ребенка.

Остап понял свое положение, горько вздохнул и тихо молвил:

— Да будет воля Твоя, Господи!

Письмо к графине, писанное на смертном одре, прислано было также к Остапу для передачи ей.

День прошел у него в размышлении о том, как сказать графине об этом событии, только вечером он пошел на барский двор. Тут в первый раз застал он жену свою, сидящую у ног Михалины и слушающую со вниманием ее рассказы. При виде этой картины сердце его забилось. Веселое лицо Михалины произвело на него грустное впечатление. Эта женщина не имела на свете никого уже, кроме очень дальних и совсем незнакомых ей родных, вокруг нее находились только неприятели, жаждущие воспользоваться состоянием, завидующие каждой минуте ее спокойствия. Мог ли он покинуть ее в таком положении? Наконец он решился войти и нарушить их занятия, увидав его, Марина испугалась, вскрикнула и хотела бежать, но графиня удержала ее за руку с торжествующей улыбкой.

— Конечно, пан не воспретишь жене своей, — сказала она, — проводить со мной несколько часов в день, я совершенно одна.

— Пани, могу ли этому противиться? Боюсь только, чтобы дитя это не употребило во зло твою доброту.

— Но я повторяю пану, что это для меня благодеяние, она так добра, кротка, мила.

— Между ней и пани такое расстояние! — сказал тихо Остап.

— И ты тоже, пан, понимаешь свет обыкновенным образом? Мы далеки по воспитанию одна от другой, но обоюдно можем быть полезны друг другу. Есть истинные чувства, всем доступные, на которых мы встречаемся и достаточно понимаем друг друга. Позволь, пан, еще побранить тебя за такие слова. Мы со своим образованием далеко не достигаем того счастливого состояния, в котором простые люди видят, чувствуют и предугадывают многое. Мы с нашими фальшивыми понятиями лишились веры и врожденного инстинкта и бываем во многих случаях похожи на слепых, которые учатся различать краски ощупью.

— Сравнение, — сказал Остап грустно, — слишком широкое, а к тому же французская пословица говорит: comparaison n'est pas raison.

— Я остаюсь при своем, — сказала Михалина. — Если это сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою знакомку и приятельницу.

— Ты, пани, право, ангел! — воскликнул Остап.

— Без крыльев, без белой одежды… без счастья ангела, — тихо добавила Михалина. — Почему же не можем мы быть вместе? — сказала она громче.

— Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца, делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не хочу быть в тягость.

— Неблагодарный, недобрый друг, — вставая и подавая ему руку, с чувством сказала Михалина. — Хорошо ли так говорить?

В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью, вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво всматривалась в нее.

— Ты, пан, оставишь ее у меня? — сказала тихо Михалина, приближаясь к крестьянке.

Остап молчал: он вспомнил, зачем пришел и не знал, как приготовить графиню к страшной вести.

— Я получил письмо от графа, — сказал он наконец едва внятным голосом.

— А ко мне он не пишет? — спросила Михалина.

— Нет, одно только письмо и было, и то даже писано не его рукой.

— Что же это значит?

— Граф болен.

— Болен? — подхватила она с видимым беспокойством, хватая себя за голову. — Очень болен? Прошу говорить мне правду!

— Довольно серьезно болен.

— Можно мне показать письмо?

— Я оставил его у себя, но после принесу.

— Что же с ним? Как же пишут?

— Не знаю, кажется вроде горячки, лекарь, кажется, чего-то опасается.

— Опасается? Так мое место при нем. Сейчас же еду! — воскликнула Михалина. — Прикажи мне, пан, приготовить все к дороге сегодня же, если можно.

— Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд за границу, а этого мы не имеем.

— Но успеем получить?

— Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться поспешить и уладить все.

— Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, — грустно воскликнула Михалина, — что мое место при нем! Слабый, покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна быть при нем!

Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.

На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и что он все приготовил к ее отъезду.

На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами, решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.

— Что же мой выезд? — спросила живо Михалина, увидав его в дверях.

— Приготовил все, но мне кажется…

— Что? Разве пан воспротивился бы этому?

— Я? Нет, но мне кажется, — повторил он, — что болезнь графа так усилилась…

— Разве он так плох? Покажите мне письма.

— Со мной их нет.

Михалина посмотрела на него почти как безумная.

— Так Альфред очень плох?

— Очень.

— Он умер? — вскрикнула она вдруг. — Он умер, скажи мне правду!

— Умер, — тихим голосом отвечал Остап.

Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.

В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его. Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее, целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал гневом и ужасной грустью.

В таком положении она провела несколько дней. Молчание прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем, скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.

Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья, ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней, прося ее быть веселой.