Остап Бондарчук - Юзеф Крашевский

— Но помилуй! — воскликнул Остап.

— Чего же ты пугаешься, когда я не боюсь? Я даю пану потому, что кредиторы, увидав деньги, будут просить, чтобы их не удовлетворяли. Ты выиграешь, пан, время, а это много, дай-ка мне, пан, еще прожить сто лет, я Бердичев куплю. А если бы эти деньги и разошлись, то, наверное, найдется еще, чем заплатить. Я буду терпелив и не возьму ничего от пана, кроме простой расписки. Уже я вижу по счетам, по описи этого пана, каков он: у таких панов всегда наберется куча рухляди, серебра, разных безделиц, которые стоят денег и которые не следует кидать. Продай все это, пан, когда кредиторы захотят покупать с публичного торга. Лучше обратить в деньги то, что ни на что негодно и лежит без процента.

После этого еврей, оставив почти насильно вексель и записку, уехал из хутора.

Эта неожиданная помощь дала возможность Остапу спасти состояние графа гораздо скорее, чем он мог бы это сделать сам по себе.

Когда все уже было готово, Остап просил ксендза немедленно приступить к обряду венчания.

Марина то видела в этой поспешности привязанность и счастливо улыбалась своему нареченному, то сомневалась, предугадывая, что у него в сердце ничего для нее не было.

Положение Остапа так же было мучительно: красивая подольская девушка, похожая на прекрасное растение, цветущее на роскошных полях, вешалась ему со своим чувством на шею, вызывала с уст его трудное признание, требовала чувства, не существовавшего у Остапа, а оттолкнуть ее он не имел сил.

Перед свадьбой беспокойство Остапа еще более увеличилось.

Он со всех сторон разбирал свой поступок, но отступить уже казалось ему поздно.

Свадебный обряд совершился в Мышковецкой церкви, перед толпой любопытных, и молодые на простой телеге поехали на Бондарчуков хутор. Сюда собралась куча народу, любопытные приятели, праздные, благодарные, все явились, принося Остапу или подарок, по давнему обычаю, или хорошее и искреннее пожелание счастья. Всех надобно принять, угостить и словом, и хлебом. Уже наступал вечер, и к отъезду уже было все готово, а Остап не мог вырваться от гостей, Марина следила за ним пылким, внимательным и беспокойным взглядом.

Отозвав в сторону Кузьму, который был уже немного навеселе, он начал, прощаясь, толковать ему о своем отъезде. Старый слушал и не понимал, для чего так торопили со свадьбой, когда молодой, не пожив и двух дней с женой, едва встав из-за стола, уезжал уже, как будто кто выгонял его.

— Но это так должно быть, — сказал строго Остап. — Я еще прежде об этом говорил вам. Я должен ехать, а вы живите здесь с Мариной и смотрите за моим и вашим добром, я возвращусь.

— И что же, вы в самом деле думаете ехать, не дождавшись завтрашнего дня? Нет…

— Лошадь готова.

— И не проститесь с паном? — спросил старый, качая головой.

— Несчастье! — ломая руки, повторяла старая.

— Вызовите же Марину, — сказал Остап.

На знак мужа, никем не замеченная, вышла она из толпы и прибежала к нему, положив ему руки на плечо и складывая их, как у креста.

— Ну, — сказал Остап, — я хочу с тобой проститься.

— Проститься? — спросила она недоверчиво.

— Разве ты не знаешь, что я уезжаю?

— Да, ты мне говорил, что завтра или когда-то.

— Сегодня.

— Как сегодня?

— Сейчас.

— Сейчас?

— Помни, Марина, что ты мне присягнула, и я буду помнить, что присягнул тебе, жди меня, я возвращусь.

Ничего не отвечая, молодая стояла перед ним, вперив в него взор, немая, грустная, почти без памяти. В голове ее все перевернулось, а в глазах блистали слезы.

— Я скоро возвращусь, — сказал Остап.

И не успел он еще окончить этих слов, как уже Марина с горьким плачем бросилась к нему на шею и так сильно обхватила его руками, что Остап не мог вырваться, затрясся и остался в ее объятиях.

— Не плачь, дитя мое, — сказал он тихо. — Ты ведь знала, что я должен ехать, я уже приготовлял тебя к этому, о чем же ты плачешь? Я возвращусь, и мы будем жить вместе, уже не расставаясь.

Но Марина не слушала его увещаний, повиснув у него на шее, плакала и кричала:

— Я тебя не пущу, я не пущу тебя!

— Успокойся, прошу тебя, успокойся.

— Как же я могу успокоиться? Мне жаль тебя и вместе с тем горько и стыдно, на меня будут все пальцами показывать, скажут: вот та, которую муж в первый же день бросил.

— Пусть люди говорят, что хотят, Марина, мне нужно ехать, и я поеду. Что за дело людям до нас?

— Тебе хорошо говорить, — возразила Марина. — Тебе вот не жаль меня и не стыдно, тебе все равно, а мне, дождавшись счастья… Нет, нет, я не пущу тебя!

— Ради Бога, заклинаю тебя, успокойся, перестань, моя милая Марина. Я возвращусь, и мы будем жить вместе до конца дней наших.

Видя упрямство мужа, она опустила руки и упала на землю, рыдая. Напрасно старался Остап утешить ее и успокоить. На плач ее прибежали отец и мать, но никто не мог уговорить ее. Со стесненным сердцем сел Бондарчук на лошадь, оставив жену еще плачущей.

Альфред оставил свои дела в самом жалком положении. Множество кредиторов, из которых самый главный и озлобленный был Цемерка, ожесточенно ожидали продажи его имущества. Кроме того, осталось множество самых неприятных процессов. Крепостные люди все были разграблены безнаказанным своеволием управляющих и озлоблены.

При таких грустных обстоятельствах привелось Остапу принять под свою опеку жену и ребенка Альфреда и управление над разоренным имением. Он знал отчасти, что делалось в Скале, но только на месте уверился в принятых на себя трудных обязанностях. Он ехал с сильной решимостью сделать все возможное для спасения любимых им существ, вез с собой вексель Герцика, все, что сам приобрел в продолжение своей жизни, и, наконец, свою готовность к труду и пожертвованиям. Но когда приблизился он к Скале, когда показался ему дом, в котором жила Михалина, когда он подумал, что она ждет его, то он невольно затрепетал и лишился присутствия духа. Напрасно старался он придать себе бодрости и удалить докучливые мысли, ослабев от борьбы, он должен был остановиться, не доезжая до поместья, чтоб справиться со своими силами.

Был уже вечер, когда Остап, приняв на себя глупую и холодную внешность, одетый небрежно, после сильной внутренней борьбы, подошел к воротам господского дома.

Кроме обуревавшего его чувства, он еще сильно был поражен видом разорения и опустошения несчастных крестьян.

Сердце у Остапа болезненно сжалось, когда он вошел в дом. Он долго ждал в прихожей, потом в нечистой и невыметенной зале, прежде чем отважился идти далее, наконец увидавшая его девушка доложила о нем Михалине, и она приказала просить его к себе. Она сидела в отдаленной спальне, у детской колыбели. Как изменилась она! Только стан ее, стройный и гибкий, напоминал ее прежнюю красоту, только прозрачная белизна украшала ее лицо. В черном платье, с открытой головой, сидела она у колыбели и смотрела в окно на сад.

Прибытие Остапа, о котором она знала, не взволновало ее, не изменило выражения ее лица, не вызвало даже минутного румянца. Когда она услыхала его шаги, то взглянула на спящее дитя и потом посмотрела на входящего.

Остап с грубым видом вошел в комнату. Видно было, что Михалина удивилась, увидав его совершенно другим, чем ожидала. Не произнося ни слова, она указала ему на кресло, Остап сел.

— Как давно, — сказала она прерывающимся голосом, — как давно уже не видались мы! Целый век, кажется, прошел.

— Давно, очень давно, — повторил Остап. Голос и слова его были так странны, что Михалина, взглянув на него, сказала:

— Вы застали меня вдовою, а дитя мое сиротою. Несчастный Альфред должен был покинуть нас одних в бедности и ужасном положении. По обязанности жены и матери, я хотела сейчас же после отъезда Альфреда заглянуть в наши дела, ознакомиться с ними и нашла их в страшном беспорядке.

Остап молчал, прислонясь к стене, заложив руки назад. Мысли и чувства волновались в нем при виде этой женщины, так изменившейся, так, видимо, упавшей духом, он ничем не обнаружил своего внутреннего состояния.

— Пан будет защитником нашим и спасителем, — сказала Михалина, — не правда ли?

— Я сделаю все, что будет от меня зависеть, — лаконично отвечал Остап, — все, что пан граф мне приказал.

Михалина не узнавала Остапа.

Приготовясь к приезду его и поставив преградой между ним и собой колыбель своего ребенка, она представляла его несчастным, грустным и удрученным. Теперь она встретила в нем равнодушного человека, который смотрел на нее холодно, отвечал ей полусловами и казался даже совершенно бесчувственным и ничего не понимающим.

"Могла ли я так ошибиться? — подумала она. — Нет, нет! Это притворство! В его душе таится огонь, кроется боязливое чувство. Мог ли он так перемениться, так состариться, так забыть?"