Мера прощения - Александр Чернобровкин

Я не обиделся.

– И что... и какого рода был шум в ту ночь?

– Сильный.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и считаю до десяти. Затем до двадцати. Успокоившись, выдыхаю и задаю следующий вопрос:

– Она стонала и кричала?

– Нет.

– Смеялась?

– Нет.

– Плакала?

– Да. Но потом. Сначала ругались. Долго.

Слава богу, разродился! Еще бы пара минут дурацкой игры в вопросы-ответы, и я бы набил ему морду.

– Это было сразу после полуночи или позже?

– Позже... А он на вахте был! – злорадно добавляет четвертый механик. Видимо, для него уход с вахты – самое страшное преступление, он ни разу себе такого не позволил, а все еще четвертый, а другие, которые третьи...

– Из-за чего они ругались?

– Не знаю, – отвечает он и воротит притухшие глаза.

Знает, но не скажет. Впрочем, мне и так все ясно.

– А потом что было? После того, как наругались?

– Он ушел. А она плакала. И мылась.

Умывальник в каюте четвертого механика у той же переборки, что и кровать, значит, в соседней каюте умывальник у этой же переборки, и шум воды должен быть слышен хорошо.

– Долго умывалась?

– Очень долго. В душ лень сходить.

Нет, тут, скорее всего, не лень. Может, специально открыла воду, чтобы сосед не слышал плача? Вряд ли. Может, стирала? Ночью? Вполне возможно. Некоторым женщинам монотонная работа помогает успокоиться. Ну, ладно, это все лишнее, хватит и услышанного ранее.

29

А все-таки ловля на живца была не совсем безуспешной. Теперь я знаю, что с нервишками у Нины не в порядке. Здесь и находится самое тонкое место в сокрытии преступления. Тут я и рвану.

Делая после завтрака уборку кают комсостава, дневальная часто выливает грязную воду за борт. Наверное, выросла в частном доме, где все удобства во дворе, иначе бы в умывальник или унитаз выливала. На следующее утро я опять дежурил на корме, но теперь уже в роли охотника. Я стоял боком к двери и смотрел то на нее, то на кильватерные струи. Казалось, что именно из них появляются темные тени, плывущие на небольшой глубине за судном. Это акулы. Их в Красном море, в которое мы вошли ночью, больше, чем песчинок в Аравийской пустыне. Раньше по Красному морю перевозили много скота. Животные дохли в необорудованных трюмах, трупы выбрасывались за борт. Если здесь случайно вывалишься, то пока судно развернется на контркурс, будешь уже расфасован по десятку акульих желудков.

В бытность курсантом я не боялся этих мерзких морских проглотов. Снуют себе туда-сюда вокруг теплохода – и пусть себе снуют. А как-то, на последней моей практике, стояли мы здесь неподалеку, в порту Асэб. Я был в рабочей бригаде, красил борт с беседки – доски на канатах. Прямо под моими ногами плавали акулы, и я с интересом поглядывал на них. Наверное, уверенность в собственной безопасности – оборвется беседка, повисну на страховочном конце – и подтолкнула меня немножко пошалить. Каток был закреплен на длинном шесте, вот я и решил проучить какую-нибудь из морских хищниц. Пока я безуспешно пытался это сделать, большая светлая акула воспользовалась моей оплошностью и цапнула шест, чуть не стянув меня с беседки. Конец шеста был обрезан ровненько, как пилой. С тех пор не могу спокойно смотреть на живых акул.

На корму вышла Нина. Ведро она несла в левой руке, и левое, более высокое, плечо казалось на одной линии с правым. Лицо было грустным, лишь глаза, как всегда, смотрели доверчиво и ожидающе. И напрасно, в Деды Морозы я не гожусь: подарок мой будет не из приятных.

Она подошла к фальшборту, вылила за борт грязную воду. На белесых кильватерных струях появилось серое пятно, к которому рванули акулы. Грязная вода не пришлась им по вкусу, и они вновь догнали теплоход.

– Не понравилось, – прокомментировал я, подходя к Нине. – То ли дело, если бы человек упал! Схарчили бы за милую душу!

Дневальная схватилась правой рукой за левое плечо, словно прятала обнаженные груди, и резко повернулась ко мне.

– Зачем вы это говорите? Вам что, доставляет удовольствие дразнить меня?

Ох, как засверкала глазенками! Поглядеть на нее – сама невинность! Ну-ну, посмотрим, что ты сейчас запоешь...

– Я всего лишь говорю об этом, а некоторые выбрасывают людей за борт.

– На что вы намекаете? – спросила она уже не так гневно.

– Разве не знаешь?

Она не ответила. И глазами больше не сверкала.

– Тебя совесть не мучает? По ночам спокойно спишь? – продолжал я. – Один человек мертв – ну, этому подонку туда и дорога! – зато второй был расстрелян невиновным, – сказал я, уверенный, что она не знает, как долго длится волокита с прошениями и помилованиями. – Его убили потому, что ты соврала.

Она возмущенно вскинула голову и медленно опустила ее.

– Извини, ты не соврала, ты просто промолчала. Володя тоже промолчал, даже мне не сказал, кто убийца. Я думал, жить надоело, а теперь понял, что он любил тебя, – произнес я возникшую внезапно догадку.

Звякнуло упавшее на палубу ведро – я правильно угадал.

– И ты променяла его на подонка...

– Андрей не подонок, – еле слышно сказала она.

– Тебе виднее! – сказал я с сарказмом. – Если он не подонок, тогда и ты не лучше. Впрочем, чего же еще ожидать от убийцы!

– Я не убивала, – прошептала она.

– Но ты застирала запачканную кровью одежду убийцы и не сообщила о преступнике. Суд сделает тебе поблажку – даст пятнадцать лет вместо расстрела, к которому приговорят твоего любовника. – Я догадался, что на себе она поставила крест, но за третьего механика будет драться до последнего. – Жаль, красивый мальчик, а пули обезобразят его лицо. Или в сердце стреляют – не знаешь?

– Нет, – еле слышно ответила она и задергала ресницами.

Мне ее слезы ни к чему.

– Но все можно уладить. Володьку не оживишь, так что вы теперь в долгу только передо мной. За сорванный отпуск, за перевод с нового судна на это корыто, за труды по расследованию мне кое-что причитается. Согласна?

– Да.

Теперь задам тебе еще один вопрос, на который ответишь утвердительно. Тогда и на третий ответишь так же, автоматически, не до конца поняв его, а потом не сумеешь переиграть.

– Ты ведь не хочешь, чтобы Андрея отправили на тот свет? Он же ради тебя пошел на преступление, – сказал я, уверенный, что именно так оправдывал убийство третий механик. – Ради тебя, да?

– Да.

– Так вот, раз все делалось ради тебя, ты и будешь расплачиваться. Сейчас пойдем ко мне и, если будешь умницей, я забуду все. Ты согласна спасти любимого, да?

– Да, – покорно отвечает она и тут же, видимо, осознав, что ей предлагают сделать, прожигает меня взглядом.

– Не хочешь – не надо. Ты сядешь в тюрьму, а Андрея шлепнут... Жаль, такой молодой!

Глаза ее потухли, опустились долу. Так-то лучше. Выпендриваться – это, пожалуйста, перед кем-нибудь другим, а я давно догнал, что бабы не прочь, имея оправдательную причину, переспать с... ну, скажем скромно, с приятным мужчиной.

Фигурка у нее оказалось что надо. Особенно хороши были груди. Правда, большого удовольствия от обладания ею не получил. Она слишком покорно выполняла мои требования, и это обламывало половину кайфа. Зато, как догадываюсь, Нине со мной было лучше, чем она хотела бы. Это почему-то обидело ее. Я собирался было расспросить, почему, но кто-то постучал в дверь. Дневальная испуганно прильнула ко мне, и искренность, с какой она это сделала, обидела ее еще больше.

Одеваясь, она попросила:

– Никому не говори, что мы с тобой.

– Не скажу, – пообещал я.

Перед тем, как уйти, она обхватила руками плечи и спросила, глядя мне в глаза:

– Я все сделала, а ты – ты не обманешь?

– Конечно, нет, – пообещал я.

Дура! Еще не родилась женщина, на которую променяют настоящего друга!

Я подошел к телефону, собираясь позвонить Раисе, но она сама влетела в каюту. Судя по страдальческому выражению лица, она видела, как Нина выходила отсюда. Наверное, она и стучала несколько минут назад. Одного взгляда на кровать хватило ей, чтобы убедиться в худших предположениях.

– Шлюха!..

Все остальное было матом, отборным, на зависть боцману с парусника. Затем она перекинулась на меня.

– А ты!..

– Рот закрой, – произнес я спокойно, – и слушай меня внимательно.

Рая приготовилась слушать оправдания и, язвительно кривя губы, демонстративно уставилась на кровать.

– Слушай меня внимательно, – повторил я. – Во время обеда – ни раньше, ни позже – расскажешь третьему механику все, что здесь видела. Можешь добавить и от себя что-нибудь или устроить сцену. Поняла?

Ревность помешала Раисе сообразить сразу. Постепенно с ее лица сползли возмущение и язвительность, их сменили сперва удовольствие, потом что-то типа жалости.