Моя жизнь - Айседора Дункан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я тогда впервые читала Шопенгауэра, и меня увлекло его философское освещение взаимосвязи музыки и воли, явившееся для меня откровением.
Этот удивительный дух, или, как немцы называют его, geist, чувство святости, der Heiligthum des Gedankes (святость мысли), которую я здесь встретила, заставляла меня часто ощущать, будто меня ввели в мир высших и любимых Богом мыслителей, работа этих умов была намного обширнее и священнее, чем все, что я встречала в мире своих странствий. Здесь действительно философские концепции рассматривались как нечто, дающее человеку наивысшее удовлетворение, с чем может сравниться только еще более святой мир музыки. Восхитительные творения итальянских мастеров в мюнхенских музеях также явились для меня откровением, и, осознав, как близко мы находимся от границы, Элизабет, мама и я, поддавшись непреодолимому порыву, сели на поезд, направлявшийся во Флоренцию.
Глава 12
Никогда не забуду изумительного впечатления от переезда через Тироль и спуска по солнечной стороне горы на Умбрийскую равнину.
Мы сошли с поезда во Флоренции и провели несколько недель, блуждая по галереям, садам и оливковым рощам. На этот раз мое юное воображение пленил Боттичелли. Я целыми днями просиживала перед его картиной «Весна». Вдохновленная этой картиной, я создала танец, в котором попыталась отразить исходящие от нее мягкие изумительные движения; мягкое волнообразное движение покрытой цветами земли, вставшие в круг нимфы и полет зефиров – все собралось вокруг центральной фигуры, наполовину Афродиты, наполовину Мадонны, возвещающей рождение весны одним выразительным жестом.
Я часами просиживала перед этой картиной – просто влюбилась в нее. Симпатичный старый смотритель принес мне табуретку и наблюдал за моим обожанием с доброжелательным интересом. Я сидела перед картиной до тех пор, пока по-настоящему не начинала видеть, как растут цветы, как танцуют босые ноги, как раскачиваются тела; до тех пор, пока предвестник радости не сходил ко мне, тогда я думала: «Я станцую эту картину и пошлю всем это послание любви, весны и рождения жизни, дарованной мне через такое страдание. Я передам им через танец этот восторг».
Приходило время закрытия музея, а я все еще сидела перед картиной. Я стремилась найти значение весны через тайну этого прекрасного движения. Мне казалось, что раз жизнь представляет собой такую путаницу и слепые поиски, то, если мне удастся разгадать секрет этой картины, я смогу показать другим путь к полноте жизни и радости. Помню, что я раньше думала о жизни как человек, который отправился на войну с добрыми намерениями, был там тяжело ранен и, поразмыслив, говорит: «Почему бы мне не проповедовать Евангелие? Это помогло бы другим избавиться от подобных увечий».
Таким размышлениям я предавалась перед «Весной» Боттичелли во Флоренции, а впоследствии попыталась воплотить свои мысли в танец. О, нежная, едва различимая языческая жизнь, где Афродита проступала сквозь черты милосердной, но еще более нежной матери Христа, где Аполлон, напоминающий святого Себастьяна, тянулся к первым ветвям. Я ощущала, как все это входило в мою грудь потоком спокойной радости, и я страстно желала перенести все это в свой танец, которому дала название «Танец будущего».
Здесь, в залах старинного дворца, я танцевала для артистических кругов Флоренции под музыку Монтеверди и некоторых ранних неизвестных композиторов. Под одну изысканную мелодию для виолы д’амур[52] я станцевала ангела, играющего на воображаемой скрипке.
С нашим обычным беспечным пренебрежением к практической стороне жизни мы быстро истратили все деньги и были вынуждены телеграфировать Александру Гроссу с просьбой прислать нам сумму, необходимую на переезд в Берлин, где он готовил мой дебют.
Когда мы прибыли в Берлин и поехали по городу, я пришла в смущение при виде того, что весь город пестрит плакатами с моим именем и объявлениями о моем предстоящем дебюте в «Кроль-Опера-Хаус» с филармоническим оркестром. Александр Гросс поместил нас в прекрасные апартаменты отеля «Бристоль» на Унтер-ден-Линден, где, похоже, собрались все немецкие журналисты в ожидании моего первого интервью. После своих занятий в Мюнхене и флорентийского опыта я пребывала в таком возвышенном и полном раздумий состоянии духа, что изумила этих господ, представителей немецкой прессы, представив им на своем американском немецком наивную и в то же время грандиозную концепцию искусства танца, как grösste ernste Kunst[53], которое даст новый толчок всем остальным искусствам.
Насколько иначе слушали меня эти немецкие журналисты, чем американские, которым впоследствии я пыталась объяснить свои теории. Они слушали с почтительным и заинтересованным вниманием, а на следующий день в немецких газетах появились большие статьи, в которых моим танцам придавалось серьезное философское значение.
Александра Гросса можно назвать храбрым первопроходцем. Он рискнул всем своим капиталом, чтобы организовать мои выступления в Берлине. Он не пожалел денег на рекламу, нанял лучший оперный театр и превосходного дирижера, и, если бы после поднятия занавеса, открывшего мои скромные голубые полотнища, служившие декорацией, и маленькую хрупкую фигурку на огромной сцене, мне не удалось бы в первую же минуту вызвать аплодисменты у пришедшей в недоумение берлинской публики, для него это означало бы полное разорение. Но он оказался хорошим пророком, я сделала то, что он предсказал, – штурмом взяла Берлин. После двухчасового выступления зрители отказались покинуть оперный театр, но требовали бесконечных повторений, пока, наконец, в едином восторженном порыве не бросились к рампе. Сотни молодых студентов взобрались на сцену, и я оказалась в опасности пасть жертвой слишком сильного обожания и быть раздавленной до смерти. В течение многих последующих вечеров они повторяли прелестную церемонию, столь широко распространенную в
