Сполошный колокол - Владислав Бахревский

– Нельзя же приказы стрелецкие головам доверить?

– Нельзя. Максима Ягу над Старым приказом надо головой поставить. Прокофия Козу – над новым, Сорокоума Никиту – над другим.

– Ополчение кому?

– Ульяну Фадееву. Его во Пскове знают, ему верят.

Люди Хованского, просидев два дня на Снетной горе, поняли, что жизнь им выпала не сытная. Поехали маленькие отряды по деревням. В Завелье забрали всех овец, голов сто. Впятером сюда наведались. Да за околицей их ждал Сергушкин с мужиками. У Сергушкина было человек тридцать. Все на лошадях. Бросились на добытчиков, и те без боя стали уходить полями. По ним стреляли. Да не метко. Так без крови бы и обошлось, но навстречу неудачливым добытчикам с десятью казаками ехал царский гонец к архимандриту Печорского монастыря.

Казаки бегунов остановили и ударили на Сергушкина. А тот уже пороха понюхал. Не дрогнул. Велел своим спешиться. Выставил стрелков. Выждал, когда казаки подскачут на выстрел, и встретил залпом. Били мужики по лошадям. Несколько лошадей пало, казачий строй спутался, а мужики вскочили на коней и пустились без страха в бой.

Царев гонец никогда в подобных переделках не был, потерялся. Метнулся туда-сюда. А со всех сторон чужие скачут… Остановил гонец коня и голову в гриву спрятал. Взяли мужики его в плен. Видят, человек богатый, конь под ним на удивление – и на радостях за казаками не погнались, а кинулись с пленником к Великой на плавучий мост.

Тем временем в маленькой церкви Успения у Парома всегородний староста Гаврила Демидов обвенчался с Варварой Емельяновой. Знали о венчании только близкие люди. Свадьбу решили не устраивать, но можно ли что-либо скрыть в городе, где тебя знают все!

Из церкви приехали домой, а возле дома – Ульян Фадеев с вереницей разукрашенных троек. Музыканты играют, плясуны пляшут, скоморохи зевак смешат.

Нахмурился Гаврила, а Ульян обнял его, поцеловал трижды, Варваре поклонился.

– Прости, Гаврила, – говорит, – но всегородний староста для себя жить не может, он живет для всего города. Пусть же город знает – Гаврила Демидов свадьбу сыграл. Значит, верит он в себя и во Псков. Значит, Хованский не страшен: быть ему биту. Садись в тройку, Гаврила, и поехали на Троицкую площадь. Там столы накрыты, вино там поставлено, народ ждет тебя.

Побледнел Гаврила Демидов, но краем глаза приметил, как зарделась Варя, и согласился пересесть на тройку. Люди на улицах приветствовали его, толпа двигалась на площадь.

Где уж тут противиться празднику. А на душе тревожно было. Назавтра назначен большой бой. Собирался Гаврила вывести все псковское войско на Хованского, собирался сжечь острожек и сбить князя со Снетной горы. Хотел Гаврила спросить Ульяна, откуда столы взялись на площади, где вино добыли, да какое там! Здравицы кричат псковичи, радуются, на молодых глядя. Тут только успевай жену молодую в губы целовать. Девушки появились. Сирени – лес, и все к ногам невесты.

Славно.

Во время торжества явился на площадь Иван Сергушкин с пленником своим. Томила Слепой узнал, в чем дело, к Гавриле подошел, шепнул ему:

– Московского гонца Сергушкин с крестьянами своими поймал. Ехал в Печоры, к архимандриту. Царь велит архимандриту проведывать псковские вести и отписывать в Москву.

– Напиши архимандриту именем всегородних старост, – сказал Гаврила. – Пусть, не мешкая, едет во Псков. А Сергушкина и его людей накормить, напоить и наградить.

Насилу отпросился Гаврила с площади. Уходя, наказал вином не увлекаться. Завтра день опасный. Решительная битва.

Ульян Фадеев проводил молодых к дому. Спросил, не отменит ли Гаврила вылазку.

– Нет, не отменю, – сказал Гаврила твердо.

– По острожку ударим?

– По острожку. Надо выбить оттуда Хованского. Выбьем – разогнем дугу. Тогда можно Любятинский монастырь воевать, а потом и Снетную гору.

– Верно говоришь, – похвалил Ульян Гаврилу.

– Как стемнеет, соберешь во Всегороднюю избу близких нам, в ратном деле искусных людей.

– Неужто в первую же ночь жену оставишь одну? – спросил Ульян.

Гаврила положил ему на плечо руку, и столь тяжела показалась Ульяну рука хлебника, что надолго проглотил он язык свой. Гаврила сухо, жестко повторил свои слова:

– Как стемнеет, соберешь по моему приказу во Всегороднюю избу близких нам людей, искусных в ратном деле. Обязательно приведи Бухвостова. Ступай.

Подождал, пока Ульян уйдет, и только тогда вошел в дом свой, к жене своей ненаглядной, к золотой своей Варе.

Дела ночные

Совет сидел за круглым столом. Посреди стола горела всего одна свеча. Верх над всеми быстро взял горячий, говорливый Прошка Коза. План его был – проще не придумаешь. Завтра поутру он, Прошка, посадит стрельцов на коней, человек с триста, налетит на острожек и возьмет его. Коли на помощь защитникам острожка Хованский пошлет конницу, этой коннице наперерез должен выйти из Пскова другой конный отряд, а коли Хованский пойдет всей силой, то на него выйдет из стен Пскова все пешее войско, стрельцы и ополчение. Это войско должно стоять наготове, и поведет его в бой Максим Яга.

План понравился.

Гаврила, который ратным людям решил не мешать, спросил Мошницына:

– Одобряешь, староста?

Мошницын вздрогнул и деланно засмеялся:

– Фу-ты! Напугал! На свечу я засмотрелся, на Божий огонь.

– Так одобряешь или нет?

– Неискусны мы с тобой, Гаврила, в ратном деле. Коли стрельцы говорят, что хороша задумка, стало быть, так оно и есть. Все в Божьей воле.

– А что скажет стрелецкий голова Бухвостов?

– Скажу так: коли князь Хованский сойдет завтра со Снетной горы, на Снетную гору он уже не воротится. Нам бы только втянуть его в дело. У него мало людей, они против нас не устоят. Только вместо двух конных отрядов нужно иметь три, на случай, если острожку пошлют помощь из Любятинского монастыря.

«Дельно говорит», – подумал Гаврила и сказал:

– Вот и быть тебе, Бухвостов, воеводой третьего отряда.

Прошка Коза от неожиданности крякнул, но возражать не стал, а Гаврила радовался: если дворянство псковское будет с посадом и бедными людьми заодно, не усидит Хованский на Снетной горе.

Тут наконец сказал свое слово и Томила Слепой:

– Радостно мне, что сообща решаем мы трудные дела наши. Вот уже какой месяц управляемся одни, без воеводы, без его дьяков, без митрополита и царя. Благословляю я вас, товарищи мои, воины Пскова, на подвиг. Коли мы устоим, верно, быть чуду. Наступит счастливая, богатая жизнь. Крестьяне будут крестьянствовать, а ремесленники – творить ремесло.

– А государь? – вырвалось у Мошницына.

Все поглядели на Томилу. Он улыбнулся:

– А кто был царем, когда Адам пахал, а Ева пряла?

Мошницын закашлялся, схватился за грудь, проворно поднялся:

– Болезнь моя возвращается, грудью я слабый, разотрусь пойду, не то и слечь недолго.

У дома старосту Мошницына нагнал Ульян Фадеев.

– Ох, до чего же тяжелые времена выпали на нашу долю! – чересчур пожаловался Ульян.

Мошницын покосился на Ульяна, промолчал.

Остановились у ворот.

– Поговорить мне с тобой надо, душу отвести, – сказал Ульян.

Мошницын заколебался, но Ульян открыл дверь и первым вошел во двор.

– Будь гостем, – пришлось сказать старосте.

В доме Ульян за хитрыми словами не прятался, сказал открыто:

– Завтра ли, через полгода ли, а Псков распахнет ворота перед московским царем. Тогда от сыску на печи не спрячешься.

Мошницын глядел на Ульяна с удивлением. Ульяну даже страшно стало, не ошибся ли он, открывшись перед ним? Да отступать было некуда.

– Коли хочешь уцелеть, свет мой староста, дай знак туда: ты, мол, в псковском воровстве не своей волей…

– Это какой же знак? – В вопросе насмешка, недоверие и надежда.

Ульян уловил жалкую нотку, уловил и успокоился.

– Подарочек пошли князю Хованскому.

– Это какой же подарочек?

– Тебе видней – какой. А коснулось бы меня, послал бы я князю коровью тушу. У них ведь в стане голодно. А ты, я слышал, вчера корову заколол.

– Заколешь, коли выгон у Хованского и кормить скотину нечем.

– Что верно, то верно, – охотно согласился Ульян и деловито закончил свои речи: – Я сегодня ночью буду у князя, вот и прихвачу твой подарок. Князь, глядишь, не забудет тебя… И мне окажи малую милость. Написал бы ты, староста, грамотку, что вход-выход из Пскова мне по тайному делу разрешен и днем и ночью.

Мошницын усмехнулся вдруг:

– Тушу коровы получишь при выходе из моего дома. Выпустят тебя из города через Михайловскую башню. Там мои люди. А слов я твоих не слыхал. А коли ты попадешься и потянет тебя вспоминать, то на первой же пытке я прикажу вырвать у тебя язык.

Побледнел Ульян, а Мошницын отвернулся от него к иконам и стал творить благочестивую молитву.

Узнал князь Хованский про то, что ему коровью тушу в подарок прислали, ногами затопал: