Сполошный колокол - Владислав Бахревский

Из Пскова гонцы едут – одно говорят, гонцы от Хованского – другое. Иван Сергушкин, собрав с полтысячи крестьян, пошел к Опочке дворян жечь – о крестьянской правде толковал, о том, что нет на земле важнее человека, чем крестьянин. Вслед за Сергушкиным пожаловал Ордин-Нащокин. На колени перед народом вставал, молил опомниться, не нарушать единство русской силы, враги на землю Русскую глядят жадно. Торговые и бродячие люди про Литву и Польшу говорили: одни хорошо, другие страшно. А теперь вон Томила Слепой – мятежа заводчик – кричит, чтобы славу Псковской земли в грязь ногами не втаптывали сами же псковичи.

Кого слушать? Кому верить?

И всех слушали, и всем верили. Оттого жизнь пошла шаткая, наперед ни на един день не загадывали. Ну а коли своим умом жить не приходилось, на сердце полагались. Сердце знало, кто прав, кто виноват. Стоило дворянину зазеваться, как занималась его усадьба огнем со всех четырех сторон.

Дворяне, слушаясь Хованского, сбивались в отряды и шли на Снетную гору. В Островском уезде таковых смельчаков набралось двадцать два. Пошли к Хованскому в обход отряда Томилы Слепого.

Добрались до малого сельца Не́мова. Встали пополудничать, а застряли на два дня. Местные крестьяне кликнули помощь у соседей и взяли дворянский отряд в кольцо. Засели дворяне в четырех избах. К себе не подпускают – из пищалей и пистолетов стреляют – и пробиться не могут. Соберутся, сядут на коней, а куда ни глянь – крестьяне с рогатинами, да косами, да с пищалями. Только сунешься – палят.

На опушке леса люди Ордина-Нащокина поймали мальчишку. Спросили, где живет, – молчит, значит, в лесу. Глядишь, целую деревню беглецов можно из берлог выкурить и вернуть крестьянствовать.

Мальчишке было годков десять – мужичок, а упрямства как у матерого мужика. Догадался, чего от него хотят, и замолчал. Лаской – молчит, пугнули – молчит. Накормили. От еды не отказался, ел жадно: голодно, видно, в лесу. А как дошло до вопросов, ложку отложил, уставился в одну точку – и хоть режь его.

Решили бить, да перед битьем доложили Ордину-Нащокину: мальчишку, мол, поймали, по всему видать, из лесных жителей. Велел привести пред очи.

Привели. Поглядел Ордин-Нащокин на мальчишку и сказал ему:

– Ты не слепой и не глупый – видишь, что я, человек государя, тобой, крестьянским мальчишкой, занимаюсь. Значит, у меня к тебе и к твоему отцу дело есть.

Молчит мужичок, будто и не слышит, что ему говорят.

– Не бойся, – вел свою линию Ордин-Нащокин, – бить я тебя не позволю, отпущу на все четыре стороны, даже если ты ни одного слова не скажешь, но прежде хочу все-таки спросить – нет, не о том, где прячется ваша деревня, – о другом. Скажи мне: ты хочешь, чтобы на твою деревню нагрянули поляки или шведы?

Мужичок удивился вопросу.

– Не хочу, – ответил. – Кто такое захочет?

– Вот и я так же думаю, как и ты: никто из русских беды своей земле не хочет. А ведь врага теперь в любой час жди. Смекаешь – отчего?

– Не-ет.

– Оттого, что мужики – твой отец, твои братья, соседи твои – бросили деревни и попрятались. Бери землю кто хочет. Не нужна.

– Как – не нужна? – нахмурился мужичок. – Земля нужна, жить только на ней мочи нет.

– Почему же?

– Свои своих бьют. Хованский-князь войной пришел.

– Не войной. Тот врет, кто так говорит. Хованский пришел усмирить псковских мятежников, до крестьян ему дела нет… Вот и смекни: покажешь нам дорогу к отцу – будет мир на нашей земле, заупрямишься – придут войной шведы и поляки. – Знал Ордин-Нащокин, чем пронять русского человека, будь он мужик или мальчик: на любви к родине играл хитроумный дворянин. – Надумал?

– Думать тут нечего. Только не врешь ли ты?

– Дворянин никогда не врет, – нахмурился Ордин-Нащокин.

– Так-то оно так, – сказал мужичок и почесал затылок.

Ярость кипела в груди Афанасия Лаврентьевича. До чего дожили – несмышленый мальчишка слову дворянина не верит! Впрочем, паренек куда как смышлен. У иного боярина соображения меньше, чем у него: о родине-то думает.

– Смотри! – достал нательный крест, поцеловал. – Веришь теперь?

– Верю. Ну, гляди только! Обманешь меня, Бог тебя не простит! Отец-то мне все равно порку устроит, – сказал и пошел в лес.

«А ведь он умница!» – подумал Ордин-Нащокин.

Мужичок привел его отряд к землянкам. Мужики выслушали дворянина и решили вернуться в деревню. Отец мужичка сказал Афанасию Лаврентьевичу:

– Другому, может, и не поверили бы, а тебе, дворянин, верим. Мы тебя помним. Ты нас уговаривал деревню не бросать, когда еще поляки грозились войной. Правду говорил – не всякого брёха бояться нужно. А ты, Гришуха, – повернулся мужик к сыну, – порты снимай. Сам буду бить за то, что запрет нарушил и привел сюда чужих.

Гришуха покорно развязал поясок на портах.

– Погоди, – остановил его Ордин-Нащокин и стал просить отца: – Не виновен парнишка! Ты его не бей. Кончится смута, разыщу вашего помещика, и возьму я твоего сына к себе в слуги. Учить его буду.

– Это как тебе угодно, господин, – ответил отец Гришухи, – но пока он мой сын, и я за него в ответе. Слово старших – закон, а он этот закон переступил, и за то должен быть наказан…

Как ни бился Ордин-Нащокин, не отстоял он Гришуху: побил его отец при всех. Не больно, да стыдно.

Томила слепой судит

В тот же день под Ворончей, между Опочкой и Островом, случился большой бой. Иван Сергушкин со своей крестьянской армией напал на опочкинское дворянское ополчение и на стрельцов. Крестьяне шли в бой, как на Масленице хаживали – стеной на стену. Потеснили стрельцов, подобрели, пленных стали журить: зачем, мол, против своих идете, раненых собрали. Тут на них и ударила с двух сторон дворянская конница.

Коли наших погнали, бежать надо. На Масленице-то иначе не бывает. На Масленице-то, коли страшно, лечь можно. Лежачих на Масленице не бьют. Ну а тут другое дело. Тут – война. Показал врагу спину, убежать не успел – убьет. И крестьян убивали. С малым отрядом уходил со страшного поля Иван Сергушкин. Понял он, да поздно: одно дело – гонцов перенимать, другое дело – биться с государевым войском.

Донат услыхал про то, что Сергушкин бит, на рысях повел отряд к Острову, спеша соединиться с местными стрельцами. Стрельцов в городе не застал. Верные Пскову, они вышли дать бой дворянскому ополчению Опочки в чистом поле и столкнулись с ним грудь в грудь в шести километрах от города. Битва шла уже целый день. Атаковали дворяне, но пробиться к городу не могли.

Томила Слепой посоветовал Донату подойти к стану стрельцов Острова теперь же, ночью, и зажечь костры. Войско Опочки увидит, что и островичанам пришла большая помощь, испугается и повернет назад.

– Нет, – сказал Донат, – мне приказано не испугать, а разбить. Пусть мои люди сегодня отдохнут с дороги. На поле битвы мы придем завтра, когда дворяне втянутся в сражение, тогда-то мы и ударим.

Томиле понравилась твердость Доната, но он попытался отстоять свой план:

– Разбить мы разобьем дворян, да ведь в бою не только они – и наши люди погибнут.

Донат засмеялся резко, жестко:

– Что из того! Конечно, кого-то убьют… Но силы дает победа. Моя победа в Острове поднимет дух во Пскове.

Томила Слепой внимательно поглядел на Доната:

– Ты прав. Наша победа даст крылья Пскову.

Он сказал это медленно, тщательно, по слогам почти выговаривая слова «наша победа». Донат понял его и ответил столь же внушительно:

– Моя победа даст Пскову крылья, а вот что она мне даст? Меня считают чересчур молодым, а зря.

– Зря, – согласился Томила, но как-то не так согласился.

Утром воины Опочки первыми начали бой. Они решили схитрить. Пешее войско ударило в лоб, а дворянская конница пошла стороной, намереваясь за спиной островичан захватить город. Хитрость не удалась. Дворяне нарвались на свежий, сильный отряд Доната, были опрокинуты и рассеяны. Многие попали в плен.

И тут Донат выкинул такое, отчего Томила Слепой навсегда потерял к нему доверие.

Донат велел наполнить телегу дворянскими кафтанами, в телегу запрячь пленных и везти его, победителя, до самого Острова.

Томила попытался образумить парня, но Донат сказал ему сквозь зубы:

– Не мешай празднику, старик!

В Острове Донат изволил-таки пересесть на коня.

Колокола звонили в его честь. Хоть и не в его, а во славу общего дела, но Донат впереди ехал – его конь первым на цветы ступал.

Казнить дворян хотели, но Томила Слепой заступился:

– Возьмем во Псков. У нас тюрьма большая. Места на всех хватит. Посидят, образумятся. Дворяне народ хлипкий. Кто силен – тот им и друг. Вот побьем мы Хованского, будут нам правдой служить.

Донат стоял рядом с Томилой, одна рука на сабле, другая в бок уперлась, кренделем. Шапка польская, с перышком, кафтан дорогой, серебром расшит. А Томила – все тот же площадной подьячий. Кафтан с чужого плеча. Не плох, да под мышками заплаты, шапчонка облезлая, сапожки сбиты, из правого в дырке палец торчит. А ведь вся Псковщина, кроме Опочки, в его руках. Что значит бессребреник. О себе не помнит. Да где ж о себе думать, когда столько людей к нему едут с горем и радостью!