Родовая земля - Александр Донских

— Убить? — шепнула потрясённая Наталья. — С-семёна?

— Его, — взглядом указала Елена на свой живот. — Мучаюсь, Наташка, но другого пути не вижу. Не буду я жить с Семёном. И ребёнок мне его не нужен. — Доверительно прижалась к подруге: — Слушай, слушай, родненькая: сгоняй сегодня или завтра в Вересовку: там знахарка, повитуха бабка Куделькова живёт… Я заплачу, заплачу хорошо! Уговори её, чтобы на днях в Погожем объявилась. Я буду у окошка дожидаться тебя с вестью. Потом в бане, у тебя на огороде, схоронимся… Семён и его родители стерегут меня, шагу не шагни без догляду. Поняла? Поняла?!

— Тише ты! Чиво горлопанишь?

— Разве кричу? Совсем уже голову потеряла! Как в тумане живу, ни дорог, ни людей не вижу. Что, поняла ли меня?

Елена невыносимо тяжёлыми красными глазами посмотрела на подругу.

— Христос с тобой, Лена, — сама не замечая явственно, стала пятиться Наталья, но Елена крепко ухватилась за рукав её лисьей дошки. — Ребёночек-то чейный — Семёнов али ишо чей? Да не смотри ты на меня — будто из могилы. Не пужай!

— Не спрашивай. Не спрашивай ни о чём! Не трави душу! Не каменная же я! Иди. Иди! — слегка оттолкнула она Наталью и побежала к размытому сумерками орловскому дому, забиваясь в подоле валенками. Наталья не тронулась с места. — Иди ты! — крикнула Елена и скрылась в воротах, как провалилась.

Наталья потопталась на укатанном, усыпанном быльём и соломой снегу, побрела, куда глаза смотрели. Не соображала, куда и зачем шла. У околицы уткнулась в прясла, за которыми через огород чёрным морем, взнявшимся высокой волной, лежал лес. Вдали протяжно и по-волчьи тоскливо гудел паровоз. Перекрестилась, прочитала Иисусову молитву, спешно пошла обратно — к своему дому. Однако вскоре завернула в чужой проулок и через калитку в огороде прошла хорошо знакомой тропкой к подруге — Александре Сереброк. «Ишь ты как сказала: убить хочу ребёнка. Батюшки! Грех-то какой берёт на себя! Как жить-то опосле?»

40

У Александры дома тоже чаёвничали. Её брат Григорий, сорокалетний холостяк, он вернулся с японской без левой руки, силой усадил застеснявшуюся, отнекивавшуюся Наталью за стол, налил из трёхведёрного самовара полную кружку чая, и — с верхом, потому что засмотрелся на эту пунцовую миленькую гостью. Всё серебровское семейство было в сборе, как обычно по вечерам. За круглым столом, под большим солнечным абажуром сидели старый, но ещё крепкий отец Илья Сергеевич, моложавая, круглолицая мать Прасковья Петровна, трое маленьких детей-погодков — Николка, Танюшка и Митрофанушка.

Александра, белолицая, спокойная, пила чай, изящно приподняв до подбородка блюдечко, важно и вяло похрустывала сахаром, не смотрела на застолье. Вели привычные, хозяйственные нескончаемые разговоры; а хозяйство серебровское было большим, зажиточным, с четырьмя строковыми. Сереброк имели лучшую в Погожем — английскую — маслобойню, а также самую доходную в округе, как говорили, экономическую мельницу на Ушаковке. Григорий и отец собирались поутру на охоту, и забывчивый Илья Сергеевич то и дело вскидывался весь, тряся редкой бородёнкой, и требовательно спрашивал у сына, положил ли он в сани такую-то вещь, снасть. Григорий иронично посмеивался, топорща прокуренный ус, и подмигивал Наталье.

А красная, будто бы варёная Наталья под столом пощипывала Александру за ногу, моргала ей, явно предлагая удалиться, переговорить. Но Александра никогда ничего не выполняла по чьему бы то ни было предложению до тех пор, пока сама не склонялась к необходимости и целесообразности это сделать. Наталья знала строптивый, упрямый норов своей подружки красавицы, но никогда не обижалась на неё, потому что не была способна к этому. Александре нравилось хотя бы чуть, но, как она выражалась, помурыжить людей, даже сердечных подруг, не говоря уже о парнях.

Наталья, наконец, вынуждена была так сильно ущипнуть подругу, что та чуть было не выронила из отогнутых пальцев блюдце — чай плеснулся прямо на её грудь, на китайчатый сарафан с кисейными оторочками; она громко ойкнула. Все засмеялись. Насупившись, Наталья стала решительно собираться домой, прощаясь и благодаря за угощение, но играющая благосклонность Александра затянула её в свою светёлку.

— Ну, выкладай: пошто, дикая, хотела меня ошпарить?

— Да тебя убить мало! — отвернулась от подруги маленькая, пухленькая Наталья.

Александра разговорила подругу, и та, не испытавшая житейских передряг и поворотов, чистосердечно выложила услышанное от Елены. Александра изменялась в лице: оно становилось неприступно холодным, но пушистые ресницы как-то странно, мелко, подрагивали. Молчала, устремила взгляд в тёмный угол комнаты. Тикали ходики, потрескивал огонёк свечи. Наталья замолчала, ожидала вопросы и участия со стороны подруги. Но обе безмолвствовали. Наталья учащённо моргала и теребила свою тонкую косицу; ей почему-то казалось, что Александра заплачет, но слёз на ухоженном белом лице так и не появилось.

— Эй, Саша, ты чиво? — потянула она подругу за локоть.

Александра неприятно сморщила отвердевшие полные губы, произнесла равнодушно, но сдавленно:

— Говорила же энтой сучке: мне отдай его… так нет. Удумала поиграться с судьбой? Поиграйся, — обращалась она уже к кому-то во тьму запечного угла. Вроде как забыла о подруге.

Наталья всё поняла, хрипло попрощалась и чуть не на цыпочках вышла из дома Сереброк, не обращая внимания на весёлые двусмысленные замечания острослова Григория. Уже во дворе подумала: «Можа, не надо было рассказывать? Ай, чиво уж тепере!» — взмахнула она варежкой и побежала тёмным узким проулком домой.

Утром Александра встала так рано, как никогда раньше. Стояла за углом орловского дома и — караулила, когда Семён выедет на кошёвке. Она знала, что он чуть не одним из первых в Погожем запрягал лошадь и отправлялся по хозяйственным делам то на заимки, то на свинарник, то в город или куда дальше. Наконец, высокие зелёные орловские ворота распахнулись, показался зевающий работник Илья Окунёв, также бывший и соседом Орловых. Мимо него проехал в кошёвке Семён с задумчивым, тщательно бритым лицом. Александра притворилась, будто ненароком появилась на дороге — пошла по предполагаемому движению кошёвки. Полозья всё громче звенели и взвизгивали по смёрзшемуся за ночь снегу за спиной Александры, одетой, как в большой праздник, в соболью доху матери. Девушка чувствовала, как всё учащённее, больнее бьётся её сердце. Не поворачивалась, шла ровно, красиво, гордо. На земле под ясным звёздным небом лежали сумерки.

— Доброго здоровьица вам, Александра-батьковна, — приподнял лохматую рассомашью шапку Орлов, натянуто улыбаясь.

— Здравствуй, Сеня. Чё ты меня величашь на «вы»? Ишь, какой культурнай стал, — пыталась улыбнуться Александра, заглядывая через пуховое плечо на любимое строгое лицо.

— Сурьёзная ты, важная барышня — робею, что ли, — усмехнулся Семён, с любопытством посмотрев в красивое породистое лицо Александры, наполовину закрытое пуховой шалью.

— Чай, жёнка обучат тебя всяким-разным культурностям? Книжки, поди, вместе читаете… запоем. Ладная жёнка-то?

— Ничё, не жалуюсь… Н-но-о! Спишь, что ли, брюхатая лентяйка? — и он грубо нахлестнул вожжами. Лошадь вскинула головой, пошла шибче, цокая по камням подковами.

— Чёй-то в твоём хозяйстве, Семён, одне брюхатые, — досадливо крикнула вдогонку Александра, приседая на кем-то обронённое у дороги бревно. Залаяли во дворах собаки, любопытные лица прилипли к окнам.

Семён резко натянул вожжи — лошадь послушно, но со скользом остановилась. Давнее подозрение иголочками прошило душу: ещё в августе он заметил, угадал, что изменилась Елена: похоже, забеременела. Хотел спросить — но сробел, постеснялся. «Пущай сама скажет, — подумал с чувством легкокрылого пугливого счастья. — Не пристало мужику влезать в бабьи дела. Всему, верно, своё время».

— Лошадь не жеребая: рази, не видишь — торовато кормленная? — Семён строго посмотрел на Александру; полез за папиросами, передумал. В сердце отчего-то стало неспокойно.

— А-а! — язвительно и беспощадно протянула Александра и подошла ближе. — Жёнку-то также справно кормишь?

Молчали оба, пытливо всматриваясь друг в друга. Семён первым отвёл глаза:

— Ну, сказывай: кого ещё приметила в моём хозяйстве брюхатым-рогатым? — выпалил он, и сам удивился, что мог сказать так странно и необычно — «брюхатый-рогатый». «Чиво я буровлю?» — смял коловато грубые, как палки, недавно купленные вожжи.

— А то сам не ведашь?

— Не ведаю. Говори!

— Да жёнка твоя брюхата — кто ж ещё?

Семён сглотнул твердоватый, как льдинка, комочек. Над тайгой взблеснула золотинка зари. Вдали протяжно и настырно свистел паровоз, грохоча вагонами. На краю села возле избы Лёши Сумасброда хлопали крыльями голуби, и в морозном тихом воздухе эти звуки походили на шлепки ладонями по голому телу.

— Что ж… известное дело, — вымолвил он, и голос пропадал. Натянул вожжи онемевшими, но не от мороза, руками. — Бывай… те, Александра-батьковна.