Фашист пролетел - Сергей Юрьенен

Перекур. Кто-то из Академии начинает аргументировано сокрушаться по поводу ихнего превосходства по части информатики: "Что с нами будет? А в 76-ом? А в 86-ом? Страшно себе представить..." Актриса Правилова не без оговорок, но в целом одобряет орган Домского собора в Риге, выдвигая при этом обнаженное плечо, на котором ходят мускулы от того, что под скатертью рука сжимает - будем считать - колено соседа, который выглядит понурым и даже вдруг небритым: это огненный-то Стен? Случайное соприкосновение между матерью и аспирантом вызывает электрический разряд с последующим комплиментом, от которого она заразительно смеется, сияя золотой коронкой. Прикусив папиросу и гоняя желваки, отчим энергично кивает местным реакционерам: да! в Сорок Пятом надо было врезать до Ла-Манша, не имели бы сейчас проблем с Заходней Яуропой - нет, это не он сказал, это они все хором...

На блюде отрубленная голова с печально прикушенной петрушкой, потерявшей свежесть. Ненавистно все - с лиловым хреном вместе. Съеденного поросенка жалко вдруг до слез. Глаза теряют фокус. Все эти лица, персонажи мгновения, в котором заключен, тушуются и рвутся вместе с холстом отпущенного времени, в прорехи которого сквозит, когтисто сводит кожу жуть небытия: о боги?

Неужели так и юность нашу?

И меня?

Ноги подбрасывают с опасной легкостью.

По пути к телефону, который в коридоре, его заносит, но палец попадает безошибочно.

Стенич грозит издалека и мимоходом, он отворачивается, плечом прижимая трубку, которая в одно и то же время разит тяжелыми духами благополучных дам и надрывается на грани истерики:

"Лапа, нас на картошку отправляют! На месяц, представляешь? Лапа! Я без тебя умру!"

* * *

Слетая по лестнице, он сталкивается с алкашом в чернильно-синем прорезиненном плаще и круто возвращается, чтобы поднять засаленную кепку, которую вручает - отцу Адама...

- А-а... потерянное поколение? Видел, видел я стишки в журнале.

- Спасибо.

- За что спасибо?

- Поддержали...

- Не за что нас благодарить! Школьный учитель из Рязани всех нас отменил. Нет среди нас, просравшихся, вам ни опоры, ни авторитета. Ну, да и хер с вами, Божьи сироты... сами давайте, ножками... топ-топ! Эй, куда ты? Хальт! Руссише швайн... С кем говоришь? Кого презираешь? Перед тобой герои рельсовой войны! Мы вам поезда их под откос пускали, а вы святыню нашу! Сбросили в пролет... В Москве! В гостинице "Москва"! Ах, мы не знает? Пьем водку и в упор не видим злодеяние? - Пытаясь вынуть из кармана бутылку "Столичной", сталинский лауреат соскальзывает, хватаясь за железные подпорки, от помощи отказываясь, грозит ему, как "сыну оккупанта", сползая на ступеньки бормочет про "незалежность":

- А Москве своей вот это передай... - Хлопнув по сгибу локтя, вращает кулачком. - За Янку нашего Купалу! За все! О-так! И покрути! По конституции! И вплоть до отделения!..

* * *

Предки выпустили под предлогом вынести ведро. По пути к мусорным бакам и обратно она клянется, что не поедет никуда. Отвертится! Еще есть пару дней, достанет справку. Под тусклой лампочкой подъезда отрывается от поцелуя:

- По-быстрому?

Бросив ведро, вслед громыхающее дужкой, по ступенькам вниз в подвал, до хруста под ногами, налево в темный проход, снова налево, где черней. Споткнувшись, хватается за озаренный кирпич стены и утверждает ногу в перламутровом резиновом сапоге между деревянными рейками обивки трофейного чемодана того типа, который называли во времена отцов "колониальным".

Нетерпеливый взгляд через плечо - глаза сверкают.

Спичка обжигает пальцы.

11

Мама резко срывает одеяло, которое спросонок он успевает ухватить, чтобы прикрыть эрекцию, называемую утренней, хотя за окном фонарь и ночь.

- Иди ищи работу! Трудоустраивайся! Только и умеют - жизнью наслаждаться! Эрогенные зоны тешить! Не допущу, чтоб сын мой превратился в тунеядца! Кто не работает, тот не ест!

Про питье в источнике не сказано, но даже чаю не дает. Выталкивает обеими руками.

Темень во дворе, как три часа назад, когда явился с прощального свидания. Пытаясь завязать шнурок, он одноного скачет среди луж. Соображает использовать скамейку для упора. Сквозь вату в голову толкается: "Перекончал..."

Он просыпается в трамвае и выходит, как сомнамбула. Пересекает привокзальную площадь и снова засыпает - в зале ожидания. Притеревшись к мешку, набитому хлебом, которым город кормит деревню в стране, что парадоксов друг... Рывком его ставят на ноги. "Документы!" - "Qui pro quo". "Чего?" Заламывают руки, и в отделение, где он уже бывал. На желтую скамью. Через полчаса лейтенант, тоже заочник, но с юрфака, возвращает ему студенческий билет: "Зла не держи, Сашок. Ну, обознались? Errare humanum est".

Клочьями висит туман.

За площадью среди деревьев просматривается здание университета. Там горят огни.

Забор, которым огорожена университетская территория, оклеен объявлениями в жанре "Требуются..." Разнорабочие, строители, грузчики. Иногородним представляется общежитие, но ему не светит даже эта льгота.

Две доски в заборе снизу выбиты студентами, сократившими путь к вокзалу. Он поворачивается боком - пролезает. Парк на задах университета облетел. Одна скамейка откинула лапы. Здесь он распивал "чернила" с Эдуардом П., который, убывая с победой, зазывал к себе в районную газету, обещая напечатать что-нибудь рубля на три. Поехать, что ли?

Под ногами хлюпает листва.

К глухой стене приткнулось несколько машин.

Серая "Победа" среди них, как малый танк. Но с гофрированными занавесками.

Доносится усиленное мегафоном ликование: "Партия решила - комсомол ответил: "Да!"

Массовое мероприятие на площади. Выложенная бетонными плитами, как аэродром, площадь эта просторней привокзальной: мог бы позавидовать Пекин. Горизонт закрывает П-образный Дом правительства с гербом во лбу. Многооконный коллективный разум ведет и направляет, конечно, Ленин, который с высоты в семь метров взирает на прощальный митинг первокурсников.

У тротуара перед университетом ожидают автобусы, давно уже снятые с городских линий. К заделанному фанерой заднему окну прикноплен ватман с образцом комсомольского "огонька":

"Антошка! Антошка! Иди копай картошку!"

С неприятным чувством Александр вспоминает, что он тоже член ВЛКСМ. Автоматически убудет в 27, но пока от обязательств состоять на учете никто его не освобождал. А он блуждает, не учтенный. Взносы не платит. Не голосует на собраниях, о которых давно забыл. Не осуждает гневно. Единодушно не приветствует. Картошку не копает, а хлеб - и преимущественно белый - ест втуне.

Только название, что член...

Он поднимается по ступеням, открывает высокую дверь. Студенческий билет, который он предъявляет на вахте, снаружи не отличается от тех, что у студентов дневного отделения - такая же серая корочка. Изучив расписание, находит пустую аудиторию. Гулко взойдя к стене, садится на последний ряд. Затем отваливается под пюпитр и переносит ноги на скамью. С лакированной панели пялится ощетинившийся циклоп, нацеленный художником промеж колен предполагаемых студенток. Червеобразно подтягиваясь, он вползает дальше по скамье, накрывается пальто и сразу засыпает.

Пробуждает эхо голосов.

Аудиторию наполняют второкурсники. Вот и Адам, которого с того позорного банкета он не видел. Солиден и с иголочки. Темно-коричневый костюм, рубашка, галстук, роскошный портфель пускает золотые лучики - по меньшей мере, аспирант. "Ибо надо же человеку хоть куда-нибудь пойти", заготавливает он вместо объяснения цитату, нисходит и садится рядом. Адам игнорирует. Александр задевает его локтем. Неприязненно глянув, Адам опознает. Слегка расширяет глаза, но остается верным принципу нихил адмирари:

- Возник?

- Как видишь.

- Вовремя ты тогда пропал. Твои тебе не говорили?

- Последнее время я дома почти не был, - уклоняется Александр, который, конечно, в курсе, ибо застал дебаты, в которых отчим решительно принял сторону алкоголика, а мама отстаивает правоту "бой-бабы".

- В разгар торжеств поэт Бодуля пришел на четвереньках. Скверный анекдот с тех пор нон-стоп.

- А у меня? В полшестого выгнали из дома. До этого полночи обретался в местах для счастья мало оборудованных. То есть, хуй знает, где...

Не задавать вопросов - еще один хороший принцип. Вместо этого Адам отщелкивает заколку с галстука, расстегивает под ним пуговицы на бледно-желтой рубашке и вынимает из прорехи резиновую трубку:

- Засоси.

Натощак замечательно идет, хотя коньяк и отдает больницей. Впрочем, больница - не так уж плохо, чего грешить. Адам похлопывает потайную грелку, где плещется и булькает, и, наклонив свою большую голову, в свой черед сосет из кулака.

Разом шум смолкает.

Цок-цок - взойдя на подиум, лекторша в строгом костюме направляется к доске, берет мел и решительно пишет огромными буквами:

AUFHEBEN = СНЯТИЕ

Вместе с конспектами Адам извлекает черную тетрадь.