Рыцарь с железным клювом - Сергей Карпущенко

— Ладно, долеживай и в отряд возвращайся. Врач, между прочим, заметил, что ты любишь полежать. Про то, где ты змей ловил, покамест никому не скажу, но...

— Что «но»?

— Но запомню. А зря ты лезешь на рожон, — добавил Петр Ильич уже в дверях, — сломаться можешь.

Так прошли пять дней Володиной жизни в лагере. Он «долежал» в изоляторе намеченный врачихой срок и возвратился к ребятам, в коттедж, хотя вернее было бы сказать не возвратился, а явился: разве он успел пожить с ними, сдружиться или просто познакомиться? Нет, они встретили его как чужого, незнакомого в то время, как все уже передружились, а некоторые сумели даже перессориться и снова помириться.

Все, конечно, знали, что случилось с Володей, и он надеялся на то, что происшедшее с ним возбудит в ребятах чувство уважения к нему, но, увы, мальчики почти не обратили внимания на появившегося в спальной комнате Володю. А одни паренек, влетев в помещение и увидев присевшего на кровать Володю, закричал дурашливо:

— А-а-а, укушенный змеей пришел! Теперь моргалы будешь шире раскрывать, чтоб гадюке на хвост не наступить!

Этот мальчик, наверное, не был злым, а попросту хотел всех рассмешить. Некоторые на самом деле поддержали его смехом, а Володя, никак не ожидавший такого приема, съежился вдруг, как от удара, а потом уже хотел было подойти и врезать шутнику, но не поднялся с кровати почему-то и словно поневоле, подчиняясь общему настроению, усмехнулся как бы по поводу собственной неловкости. А посидев еще немного, он нагнулся, чтобы достать из-под кровати мешок со сладостями — мармелад, конфеты, орехи в сахаре мама с таким трудом добыла, бегая весь день по магазинам. Но мешок, лежавший рядом с чемоданом, оказался на удивление легким и тощим. Заглянув в него, Володя нашел лишь недоеденную пачку печенья и ворох рваных бумаг и фантиков, которые лежали в мешке, наверное, для того, чтобы скрыть его жалкую худобу. Нет, Володе не было жаль того, что он лишился всего запаса сластей, больше всего оскорбляли эти фантики и рваные пакеты, а еще горькое чувство обиды за мать, старавшуюся ради него, сына, над которым не только посмеялись, обокрав, но и оскорбили. Однако Володя не стал поднимать шум, пытаться выяснить, кто обокрал его, жаловаться Чайковскому. Он промолчал, достал из полупустой пачки печенину и молча принялся жевать. О том, чтобы восстановить с коллективом нарушенную связь, к чему призывал его Чайковский, не могло быть и речи.

На следующий день, после завтрака, Володя потащился на берег озера. Странно, однако же все пять дней, покуда он лежал в палате изолятора, он словно чувствовал близость этой тяжелой, холодной воды. Ему даже казалось иногда, когда он просыпался ночью, что слышит негромкий плеск воды, чувствует ее запах, а порой Володе слышались чьи-то протяжные, жалобные стоны или плач. Кто стонал там, на берегу, кто плакал? Звуки эти пугали мальчика, бывшего в палате в полном одиночестве. Его фантазия начинала рисовать привидения, утопленников, бродящих по берегу молчащего озера. Володя спешил натянуть на голову одеяло, спрятаться от этих стонов и утром, вспоминая ночной кошмар, ненавидел себя за слабость и утешался лишь мыслью о том, что в эти мгновения его никто не видел.

И вот теперь, спустившись по ступенькам мимо фюзеляжа самолета, на котором лежали свежие цветы, он подошел к серой, тяжелой, как свинец, воде, присел на камень и стал смотреть на ощетинившийся лесом остров. Вдруг чей-то то ли плач, то ли стон заставил его резко подняться и повернуть голову в ту сторону, откуда эти звуки доносились.

Метрах в сорока от себя он заметил женщину, худенькую, пожилую, стоявшую на камне и смотревшую в сторону озера. Что-то пугающе-тревожное было в фигуре этой женщины со сложенными, вернее, сцепленными на груди руками, как делают обычно женщины, находящиеся в горе. Она даже подалась вперед всем телом, точно присматривалась к чему-то, ждала. Куда она смотрела? На остров или просто на воду?

Володя подумал было, что она ждет появления лодки, но, посмотрев на озеро, не увидел на его упругой глади никакого судна. А между тем женщина, прикованная взглядом к озеру, все смотрела и смотрела на него, и стоны, похожие на плач, долетали порой до Володи. Сомневаться теперь на приходилось: ночью Володе совсем не померещилось, он слышал стоны этой странной женщины, и теперь прежнее волнение и даже страх завладели Володей. Это пустынное озеро, плачущая женщина, ищущая на берегу неизвестно кого все связалось в сознании Володи в один пугающий образ. Эта женщина, казалось, обращалась к озеру, к молчавшей воде, а, значит, власть озера по отношению к людям была на этом берегу настоящей, сильной.

На душе у Володи стало так муторно, так гадко, что ему захотелось поскорее подняться на берег, к соснам, вернуться к людям. Он взбежал по ступенькам мимо старого самолета и тут буквально нос к носу столкнулся с пионервожатой, симпатичной Ольгой Васильевной.

— Климов, Климов! Ну где тебя носит опять?! Скорей в лагерь, там к тебе из города приехали!

— А кто? — недоверчиво и хмуро спросил Володя, не ждавший гостей.

— Человек один, из милиции, кажется, — почему-то усмехнулась девушка и понимающе взглянула на Володю, словно ниоткуда больше к нему и не могли пожаловать гости.

— Зачем... из милиции? — буркнул Володя.

— Ну, тебе видней! — язвительно улыбнулась Ольга Васильевна.

Наконец подошли они к административному корпусу, возле которого, на скамейке, сидел незнакомый Володе толстячок, вспотевший, красный, с озабоченным видом вытиравший шею носовым платком размером с полотенце.

— Вот вам Климов, — подвела пионервожатая Володю прямо к скамейке с толстячком. — Вы уж с ним поговорите по-мужски, а то не успел он попасть в наш лагерь, как уж проштрафился — змею пошел ловить, гадюку, а она его возьми и тяпни...

Володя вспыхнул: неужели Чайковский все же рассказал? А ведь обещал молчать!

Толстяк однако к совету пионервожатой скептически отнесся и даже хмуро платком махнул — дескать, не мешай ты нам, и, когда девушка ушла, спросил:

— Она тут главная у вас?

Володя понял, что толстому Ольга Васильевна не по душе пришлась и улыбнулся:

— Да, в отряде главная. Есть еще и воспитатель.

Хмурый толстяк долго прятал в карман брюк свой огромный платок и, пыхтя, говорил:

— Воспитатели! Их бы самих воспитывать, пигалиц этих! — Отдышался и заговорил все так же хмуро: — Ну, в общем, здравствуй, Володя Климов. Меня Григорием Семенычем зовут, следователь я, из городского управления, дело твое вести назначен. В общем, давно я уже на антиквариате специализируюсь, а твоя история с палашом как раз по моей части будет. И извини, старик, что на отдыхе тебя тревожу, а еще прости за то, что себя я выдал — пигалице вашей сообщил, что из милиции. Пристала она ко мне, в день родительский приехать предлагала — по дням обычным, оказывается, вам общаться ни с кем нельзя. Да, ну и порядочки!