Ничего особенного (сборник) - Виктория Токарева

– А какая песня? – спросила Танька.

– Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь.

Танька задумалась…

И представилась ей такая картина.

…Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.

– Кыш! – припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку.

Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся… пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.

А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи баба, ходи дед, заколдованный билет…»

Деды положили руки друг другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.

Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосие Кешиного храпа.

Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.

Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам Господь Бог приложил палец к губам и сказал: «Тсс…»

Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу, и полю, и каждой травинке, и они его понимали.

– Слышь? – Фрося толкнула Громова в бок.

– А? Что? – проснулся Громов.

– Опять хулиганит, – наябедничала Фрося.

Громов прислушался.

В рассветной тишине тосковала труба.

– Который час? – спросил Громов.

– Шести еще нету.

– Ну это уж совсем безобразие!

Громов вылез из-под одеяла и стал натягивать брюки. Вышел на улицу.

Восход солнца, красота земли и высокое искусство трубача явились Громову во всей объективной реальности. Но Громов ничего этого не видел и не слышал. У него были другие задачи.

Громов обошел Журавлева и стал прямо перед ним, покачиваясь с пятки на носок.

Летчик увидел своего начальника. Перестал играть. Опустил трубу на колени.

– Я вас разбудил. Извините, пожалуйста…

– Лихач – раз… – Громов загнул один палец. – Пьяница – два. Бабник – три. Ночной трубач – четыре. Вот что, Журавлев, пишите-ка вы заявление об уходе. Сами. Так будет лучше и для вас, и для нас.

Летчик спрятал трубу в футляр и, глядя вниз, сказал очень серьезно:

– Василий Кузьмич, вы никому не скажете?

– Что не скажу? – удивился Громов.

– Я больной.

– А как же вы комиссию прошли? – удивился Громов.

– У меня необычная болезнь. Акрофобия. Боязнь высоты.

– Ну-ну… – Громов покачал головой. Сел на ящик. Закурил.

– Это у меня с детства. Я, знаете, когда был маленький, упал с качелей и с тех пор очень боюсь высоты. И падения.

– А что ж ты в летчики пошел? – спросил Громов, переходя почему-то на «ты».

– Назло себе. Чтобы преодолеть.

– Да… – Громов потушил сигарету. Встал. – А может, и не надо преодолевать? Может, тебе лучше музыкой заняться? Играл бы себе на трубе. И не упадешь никогда. Риска никакого.

– Я занимался. Я окончил музыкальное училище.

– И чего? Платят мало? Так это смотря где… Вон у нас в ресторане «Космос» Митрофанов. Трубач. Вдвое больше меня зарабатывает. И живет по-человечески. Целый день на рыбалке, а вечером веселье.

– Но ведь я считаю, что человек должен преодолевать трудности, а не идти у них на поводу, – твердо сказал летчик.

– Ну-ну… – Громов встал. Перед тем как уйти, предупредил: – Ну а насчет амурных дел ты давай поаккуратней. Тут у нас так: или женись, или не морочь голову, или я тебя вышвырну как кота, и никакая акрофобия тебе не поможет.

Татьяна Канарейкина проехала на своем велосипеде мимо муравейника с муравьями, миновала Сукино болото, выехала на поле и покатила среди высокого ковыля. Трава была не кошена, скрывала велосипед, и если посмотреть со стороны, то можно было подумать, что Танька парит над шелковым ковылем.

У крайней избы стояла бабка Маланья и смотрела с надеждой. А из окна правления высунулась соперница, Малашкина Валя, и крикнула:

– Канарейкина! Тебя председатель зовет!

Танька сошла с велосипеда, прислонила его к забору, поправила на багажнике тяжелую сумку. Возмутилась вслух:

– Ну, Мишка… Из-за своей поганой мотоциклетки всю общественность на ноги поднял!

Она подошла к правлению колхоза. Перед тем как войти, отряхнула юбку ладошкой, покрутила бедрами, чтобы шов стал на место. Сунулась в окно, чтобы посмотреть, как в зеркало, на свое отражение. В окне на нее строго смотрели председатель колхоза Мещеряков и солист ансамбля «Романтики» Козлов из девятого «Б».

Мещеряков махнул рукой, дескать, заходи.

Танька зашла и скромно присела на кончик стула.

– Что такое Варна, знаешь? – спросил Мещеряков.

– Что? – не поняла Танька.

– Сигареты такие есть. «Варна».

– Я не курю. Врет он все.

– Кто врет?

– Мишка.

– Да подожди ты со своим Мишкой. Варна – это город в Болгарии, на море. Курорт. Усекла?

– Усекла.

– Чего ты усекла?

– Курорт.

– Ты слушай. Не перебивай. Мне сейчас звонили… Приехал мужик. Ездит по области. Собирает народные таланты. Потом, кто понравится, возьмут в Саратов. А там, кто победит, – в Москву, а оттуда – в Болгарию на международные соревнования. Усекла?

– Спортсменов?

– Да ты слушай ухом, а не брюхом, – вмешался Козлов. – Тебе же говорят: народные таланты. Самодеятельность.

– Ну и что? – спросила Танька.

– Так вот, ансамбль просит, чтобы ты у них пела, – пояснил Мещеряков. – А то у них солистки нет.

– Это они народные таланты? – Танька с пренебрежением показала на Козлова. – Надо Маланью или Пахомова выставить. Пахомов на ложках и на балалайке…

– Во-во… – отреагировал Козлов. – Его сейчас вся область ложками и балалайками… А мы по нему электричеством ударим.

– По кому? – не разобрала Танька.

– По мужику, который таланты собирает, – пояснил Козлов. – Ну, чего смотришь? Тебя же общественность просит. А ты кочевряжишься… А еще комсомолка… Культмассовый сектор.

– Давай, давай, Татьяна, соглашайся, а то некогда мне. Меня народ ждет…

– Тогда и Мишку надо ввести, – поставила Танька свои условия.

– Да ну его! – отказался Козлов. – Он аритмичный.

– Без Мишки я не буду.

– Ладно. Бери Мишку, – согласился Мещеряков. – Собирайте свою шантрапу и репетируйте.

– И трубача из Верхних Ямок надо взять.

– Из Верхних Ямок нельзя, – запретил Козлов. – Он не наш.

– Владимир Николаевич, это летчик, который нас опыляет. Вместе хлеб сеем. Можно сказать, член бригады.

– Ну, если вместе, значит, наш. Бери.

– Тогда пусть мне Малашкина на бланке официальное письмо отстукает: так, мол, и так… А я представитель общественности.

Николай Канарейкин сидел в аудитории машиностроительного техникума напротив очкастого парня и, беззвучно шевеля губами, смотрел в потолок.

Очкастый полистал зачетную книжку Николая, потом спросил, нарушив тягостную тишину:

– Николай Егорович, сколько вам лет?

– Сорок пять, – ответил Николай.

– Понятно… А зачем вы учитесь?

– Мещеряков заставляет.

Мещеряков действительно хотел, чтобы у него в колхозе были дипломированные кадры.

Очкастый протянул Николаю зачетку, вежливо пригласил:

– Приходите на будущий год.

Николай взял зачетку и пошел к двери, и в это время из его правой штанины выпала шпаргалка гармошкой.

Студенты-заочники, каждый из которых годился ему в сыновья, дружно и беззлобно засмеялись.

Николай шагнул через шпаргалку. Вышел из кабинета в коридор. Из коридора на улицу. Залез в газик, снял свои ботинки, переобулся в резиновые сапоги, заляпанные подсохшей светлой грязью.

В это время к газику подошел сержант Ефимов.

– Привет, Коля, – поздоровался Ефимов. – А я дочку твою вчера видел. Просто красавица вымахала…

– Где ты ее видел? – хмуро удивился Николай.

Танька сидела на почте, сортировала письма и думала о своем. Не о письмах же ей думать. И представилась ей такая картина.

…Громов вынес на летное поле небольшой столик. Фрося поставила стул.

– Спасибо большое, – поблагодарила Танька.

– Ручка с чернилами нужна? – спросила Фрося.

– Нет. У меня шариковая, – отказалась Танька и вежливо кивнула летчику. – Приступайте…

Летчик встал перед Танькой и вскинул трубу к губам. Заиграл мелодию зарубежного автора из фильма «История любви». А Танька запела – негромко, вкрадчиво и с вариациями. Получилось просто потрясающе.

Фрося и Громов не выдержали красоты мелодии и, взявшись за руки, лирически затанцевали за спиной у летчика.

– Секундочку… – Танька остановила летчика и обратилась к танцующим: – Простите, я не могу вас взять. Вы не из нашего района.

Те вздохнули и скромно сели на траву.

– А вы играйте, – сказала Танька летчику.