После десятого класса. Под звездами балканскими - Вадим Инфантьев

После ремонта пушки, когда мы заняли огневую позицию возле развилки дорог, в небе появились два «мессершмитта». Они шли на высоте две тысячи метров над нашей территорией параллельно Неве. Мы тотчас открыли по ним огонь. Самолеты прибавили скорость, стали маневрировать высотой и вскоре вышли из зоны огня моего орудия. Я долго наблюдал за ними, и мне стало не по себе. Может, это наши самолеты и я стрелял по своим? Ведь в районе, над которым пролетели самолеты, много наших зенитных батарей, и ни одна не открыла огня. Все батареи молчали. Стрелял я один. Долго не мог отделаться от неприятного ощущения вины, оплошности. Несколько раз спрашивал наводчика, тот уверял, что это были настоящие «мессеры» и что-де он различил кресты на их бортах.

— Это не так важно, — усмехнулся Кедров, — стреляем, что в ладоши хлопаем.

Жихарев цыкнул на Кедрова, нахмурился и весь день был угрюмым.

Позже от капитана Ермолова я узнал, что батареям запрещено открывать огонь по одиночным самолетам и группам истребителей, за исключением налета бомбардировщиков. Но последние пока не появл ялись.

А мое орудие палило по всем самолетам, и вполне возможно, что противник засекал его как зенитную батарею, ведущую огонь одним орудием в целях экономии боеприпасов. Ведь всем известно, что зенитные орудия среднего и крупного калибра в одиночку дислоцироваться не могут и не могут вести самостоятельную стрельбу по высотным самолетам.

И может быть, после моей стрельбы на карте врага появлялся новый значок — зенитная батарея.

Так вот почему полковник Ступалов заметил, что эта пушка ему не нужна, Он командует городскими батареями. И если самолеты прорвутся к городу, то не будут нападать на батареи, а сбросят бомбы на дома. И по всем вражеским самолетам, идущим на город, батареи обязаны вести самый интенсивный огонь.

К вечеру я командовал:

— Орудие, отбой, поход!

И мы ехали в другое место, расчищали снег, ставили палатку, готовили ужин, а с рассветом вновь ствол моего орудия пристально смотрел в небо.

Молчала и полевая артиллерия, молчала и тяжелая. Только изредка с разных концов фронта доносились редкие раскаты. Несколько батарей не спеша пристреливались. Потом, после пристрелки, посылалось три-четыре дистанционные гранаты. Они рвались высоко над целью — воздушные реперы. Их засекали другие наши батареи и вносили исправления в свои расчетные данные для стрельбы по этой цели.

Конечно, противник не дурак, он понимает, что идет пристрелка, его инструментальная разведка засекает стреляющие батареи, но враг не может узнать, сколько и какие батареи молча корректируют свои расчеты для предстоящей артиллерийской подготовки.

Было что-то неумолимо грозное в этих редких раскатах грома, катившегося под низкими снежными тучами, над безмолвными лесами и болотами, над ледяной гладью Невы.

К вечеру гром стихал, и начинали гудеть и громыхать дороги.

Только на фронте могут происходить самые неожиданные встречи.

Валил снег, густо, непрерывно. Самолеты ежились от холода на своих аэродромах, укутав носы в брезентовые чехлы. Я отправился на поиски запасной огневой позиции, не так позиции, как просто хотелось пройтись, посмотреть на белый свет.

Размышляя о себе, о своем орудии, брел по тропинке и наскочил на часового. Он меня повернул кругом, но в это время раздался знакомый голос:

— Товарищ командир взвода, Николай Владимирович!

— Бекешев! Откуда ты здесь?

— Часовой, пропустите.

У белеющего в ельнике бугра землянки стоял Бекешев. На нем был новенький, чистый полушубок, меховая шапка. Усы стали длиннее и пушистей, а лицо помолодевшее, с румянцем на щеках. Мы поздоровались, и Бекешев потащил меня в землянку. Это была хорошо оборудованная кухня. Бекешев помог мне раздеться, скинул свой полушубок, и я увидел в его петлицах по четыре треугольника.

— Ого! Ты уже старшина?

— А вы уже лейтенант!

Бекешев усадил меня за стол. Мы закурили.

— Значит, снова поваром стал?

Бекешев рассмеялся и потрогал усы:

— Застукали меня в госпитале. Уже выздоравливал, ковылял понемногу. Насчет кулинарии распространялся. Госпитального повара отчитал. Холодными руками работает. Из тех продуктов, что он получает, ресторанные блюда можно готовить. Наш разговор с поваром, а потом с начальником госпиталя слышал раненый подполковник и, видимо, зарубил себе на носу. И вот сразу после излечения я угодил сюда, в артбригаду РГК.

— Не жалеешь?

Бекешев нахмурился, подергал ус и сказал серьезно:

— Нет. Вначале колебался, потом решил, что так будет лучше, справедливей. Ну что я мог в прошлом году сделать как повар? Был лучшим поваром во всем нашем крае и сейчас мастер, но не Христос, и семь хлебов мне не добыты Ну а теперь, когда снабжают нормально, пожалуй, черпак в моих руках ныне для врага опасней, чем моя винтовка или маховичок вертикального упреждения на баллистическом преобразователе, который я крутил у вас на батарее. Вон разведчики говорят: как Палыч накормит, так весь день лежишь на снегу, а брюхо, что печка, греет. И начальство, посмотри, аж гарцуют на ходу. Веселые, боевые! — Бекешев вдруг всплеснул руками: — Господи, да что это я? Гость пришел, а я его байками потчую! Минутку-минутку, сейчас. Гаврила, а Гаврила, пошуруй в печке, подбрось.

Ну и силен Бекешев как повар! Любуешься, как он артистически орудует у плиты, что-то пробует, смешивает, подливает, а землянка наполняется такими вкусными запахами, что, кажется, слышишь стон собственных кишок.

Глядя на сковороду, в которой жарилась картошка, Бекешев заметил:

— У нас ведь орудия БМ (большой мощности), не то что ваши брызгалки. Вот я и угощу вас фирменным блюдом, оно называется «наш залп».

Бекешев вдруг резко дернул сковородку кверху. Нарезанный картофель стайкой взлетел к потолку землянки, перевернулся в воздухе и снова шлепнулся на сковороду, неподжаренной стороной вниз.

Потом сидели за столом. От сытости я не мог наклонить голову. Вдоволь наговорившись, мы задумались и, как-то не сговариваясь, затянули:

Что стоишь качаясь,Тонкая рябина?..

Эту песню до войны я слышал редко. Хотя ей, наверно, не менее ста лет, нам, мальчишкам, она не нравилась. Обычно ее пели пожилые люди за столом, перед тем как затянуть «Шумел камыш…». Теперь эту песню поют все, и я ее люблю. Сразу вспоминается и дом, и школа, и товарищи, и… Ольга, и горло стягивает судорогой.

Свет коптилки мерцает в повлажневших глазах, кулаки подпирают небритые щеки. Люди поют, смотрят в пространство и видят перед собой не стены блиндажа, не лица товарищей, а что-то другое, свое…

Но нельзя рябинеК дубу перебраться,Видно, сиротинеВек одной качаться.

Кончится война, пройдут годы. Новые песни придумает жизнь. А эту уже другие пожилые люди — мои ровесники — вспомнят изредка, перед тем как грянуть «Шумел камыш…».

Беру на себя смелость утверждать, что Ленинградский фронт запел после ноября 1942 года. В сорок первом было не до песен, потом тоже. Музыку слушали жадно, смотрели в рот приезжему певцу не моргая, но сами губ не разжимали.

И только после одного дня появилось желание петь.

Шел мелкий, колючий снег и шелестел в елях, их мохнатые черные лапы протягивались к дороге, словно запрещая по ней движение. Спускались сумерки, и дорога еще была безлюдной. Я возвращался из медсанбата. Он недавно расставил свои палатки и пока бездельничал: раненых поступало мало, и было время поговорить и познакомиться.

Откуда-то спереди донесся торопливый крик:

— Эй, люди! Кто есть? Люди…

И заглох, будто кричавший провалился в яму. Я прибавил шагу и расстегнул кобуру. Снова крик:

— Ну, люди! Где же вы?

На полянке возле дороги белел горб землянки, в дверях ее маячила голова в танкистском шлеме. Человек, увидев меня, заорал:

— Чего ползешь, как вошь по зеркалу? Скорей!

Он силой втащил меня внутрь землянки, трясущимися от напряжения руками разъединил наушники и один сунул мне. Он был теплый. Сквозь треск разрядов и улюлюканье глушилок я различил голос диктора, он перечислял количество убитых, захваченных в плен. Сотни трофейных орудий, танков, самолетов. Потом диктор закончил словами; «Наступление продолжается!»

— Что? Где? — спросил я.

Танкист отмахнулся:

— Цыть ты… Под Сталинградом всю армию Паулюса… Теперь ей… Слушай.

Оркестр грянул марш. Передача окончилась. Блестя в темноте глазами и не отрывая уха от наушника, танкист сбивчиво и торопливо пересказал мне сообщение о победе под Сталинградом.

— Понимаешь, разве можно такое одному слушать? Выскочил, ору — все, словно суслики, по норам забились. Эх черт, и фляжка, как назло, пустая.