Вечность на двоих - Фред Варгас

— Почему «заставил разрыть»?

— Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.

— А что, этот тип сам не мог справиться?

— Это женщина, Робер.

Робер разинул рот, потом глотнул вина.

— Нелюдь какая-то, — вступил Освальд. — Я не верю.

— И тем не менее, Освальд.

— А тот тип, что мочит оленей, — тоже баба?

— Не вижу связи, — сказал Адамберг.

Освальд задумался, уткнувшись в бокал.

— Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, — сказал он наконец. — Может, это одно и то же отродье.

— У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.

— Как знать, — сказал разметчик.

— А Тень, — Освальд решился наконец задать прямой вопрос, — одна и та же? Она и скользит, и копает?

— Думаю, да.

— И ты собираешься что-то предпринять? — спросил он.

— Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.

— Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.

— Умереть — одно дело, — сказал Робер. — Но не жить — это еще хуже.

«И чешется потом все шестьдесят девять лет», — добавил про себя Адамберг.

— Как она умерла?

— Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.

— Было следствие?

— Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.

— Как знать, — сказал разметчик.

— Как знать что?

— Может, это божественная кара.

— Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.

— Она работала? — спросил Адамберг.

— Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?

— Где он служит завтра?

— Он больше не служит. Все кончено.

— Он умер?

— Тебя послушать, так все умерли, — заметил Робер.

— Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось — не говоришь.

— Грустно, — отметил Ахилл.

— Бабушка называла это меланхолией, — сказал Робер. — Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.

— И что, священник не хочет вставать?

— Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.

— Он их хранил как зеницу ока, — подтвердил разметчик.

— Мощи святого Иеронима в церкви Мениля были его гордостью. Тоже мне сокровище — три куриные косточки бились, словно на дуэли, под стеклянным колпаком.

— Освальд, не богохульствуй за обедом.

— Я не богохульствую, Робер. Я просто говорю, что святой Иероним — это три огрызка для приманки козлов. Ну а для кюре это было хуже, чем если бы ему кишки повырывали.

— Туда все-таки можно зайти?

— Говорю тебе, мощей там больше нет.

— Мне нужен кюре.

— А, не знаю. Мы туда с Робером не особенно ходим. Кюре — это все равно что легавые. Этого нельзя, того нельзя, вечно им все не так.

Освальд щедрым жестом наполнил бокалы, словно хотел подчеркнуть, что от нравоучений священника ему ни горячо, ни холодно.

— Говорят, кюре спал с женщинами. Говорят, он нормальный мужик.

— Говорят, — глухо подтвердил разметчик.

— Слухи? Или доказательства есть?

— Что он мужик?

— Что он спал с женщинами, — терпеливо поправил Адамберг.

— Это все из-за его депрессии. Если вдруг ни с того ни с сего тебя словно срубает под корень, а ты не объясняешь почему, все думают, что из-за бабы.

— Верно, — сказал Ахилл.

— А имя женщины случайно не называют?

— Как знать, — сказал Робер, уйдя в себя.

Он искоса взглянул на него, потом на Освальда, — возможно, намекает на Эрманс, подумал Адамберг. Пока они переглядывались, Вейренк шептал стихи, уплетая яблочный пирог:

— Пусть боги подтвердят: я бился, я старался,

Я с госпожой моей соблазнами сквитался.

Но прелести ее затмили разум мой —

Я ими побежден в бою, а не стрелой.

Полицейские встали — пора было возвращаться в Париж. Адамберг, Вейренк и Данглар отправились в гостиницу Аронкура. В холле Данглар потянул Адамберга за рукав:

— С Вейренком все устаканилось?

— У нас перемирие. Работать надо.

— Вы по-прежнему не хотите послушать про четырех парней?

— Завтра, Данглар, — сказал Адамберг, снимая с гвоздика ключ от своего номера. — Я на ногах не держусь.

— Давайте завтра, — сказал майор, направляясь к деревянной лестнице. — Если вам вдруг это еще интересно, знайте, что двух из них уже нет в живых. Осталось трое.

Рука Адамберга замерла в воздухе, и он повесил ключ обратно на щит.

— Капитан, — позвал он.

— Я возьму бутылку и два бокала, — сказал, разворачиваясь, Данглар.

XXVIII

Нехитрая обстановка гостиничного холла сводилась к трем соломенным креслам и деревянному столику в углу. Данглар поставил бокалы, зажег обе свечи в медном подсвечнике и откупорил бутылку.

— Мне чисто символически, — предупредил Адамберг, отодвигая бокал.

— Это всего-навсего сидр.

Данглар налил себе от души и устроился напротив комиссара.

— Сядьте с этой стороны, — сказал Адамберг, указывая на кресло слева от себя. — И говорите потише. Незачем, чтобы Вейренк слышал — его комната прямо над нами. Кто из них умер?

— Фернан Гаско и Жорж Трессен.

— Шелудивец и Толстый Жорж, — уточнил Адамберг и потянул себя за щеку. — Когда?

— Семь лет и три года назад. Гаско утонул в бассейне шикарного отеля возле Антиба. Трессену вообще не повезло в жизни. Он влачил жалкое существование в какой-то хибарке, где и взорвался газовый баллон. Все сгорело.

Адамберг поднял ноги, уперся ими в край кресла и обхватил руками колени.

— Почему вы сказали «осталось трое»?

— Просто посчитал.

— Данглар, вы что, всерьез считаете, что Вейренк замочил Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?

— Я говорю, что еще три несчастных случая — и банда из Кальдеза прекратит свое существование.

— Два несчастных случая могли произойти.

— Вы сомневаетесь в них в случае Элизабет и Паскалины. Почему же в эти поверили?

— Что касается женщин, то тут в меню заявлена тень, к тому же есть и другие точки пересечения. Они обе из одного места, обе святоши и девственницы, могилы обеих были осквернены.

— А Фернан и Жорж — из одной деревни, из одной банды, и оба замешаны в одном преступлении.

— А что стало с двумя другими? С Роланом и Пьеро?

— Ролан Сейр открыл скобяную лавку в По, Пьер Ансено — сторож охотничьих угодий. Все четверо продолжали часто видеться.

— Банда была очень сплоченной.

— Из чего следует, что Ролан и Пьер в курсе трагической гибели Фернана и Жоржа. Особого ума не надо, чтобы сообразить, что тут что-то не то.

— Особый ум — это не про них.

— Тогда надо их предупредить. Чтобы были начеку.

— То есть ничего толком не узнав, мы очерняем Вейренка.

— Либо подвергаем опасности жизнь двух человек и пальцем не пошевелив, чтобы им помочь. Когда убьют следующего — шальной пулей на охоте или глыбой по голове, — вы, может быть, пожалеете, что не очернили его заранее.

— Откуда у вас такая уверенность, капитан?

— Новичок пришел к нам не просто так.

— Само собой.

— Он пришел из-за вас.

— Ну.

— Тут у нас нет расхождений. Вы сами попросили меня навести справки об этих ребятах, вы первый заподозрили Вейренка.

— В чем, Данглар?

— Что он пришел по вашу душу.

— В том, что он пришел узнать кое о ком.

— О ком?

— О пятом парне.

— Которым вы займетесь лично.

— Вот именно.

Адамберг замолчал и протянул бокал к бутылке:

— Чисто символически.

— О чем речь, — сказал Данглар, наполняя его бокал на три сантиметра.

— Пятый парень, самый старший, не участвовал в нападении. Во время драки он стоял в стороне, в пяти метрах, в тени ореха, словно он был главарем и отдавал команды. Из тех, что приказывают знаком, не пачкая руки, понимаете?

— Понимаю.

— Со своего места малыш Вейренк не мог отчетливо разглядеть его лицо.

— А вы откуда знаете?

— Потому что Вейренк смог назвать четверых нападавших, а в пятом был не уверен. У него были какие-то подозрения, не более того. Те четверо протрубили четыре года в исправительном интернате, а пятый вышел сухим из воды.