След сломанного крыла - Бадани Седжал

— Думаете, фотография тоже может помочь?

Фотография — единственный способ справляться с проблемами, который знаю я. Часы, проведенные за объективом, спасли меня от самокопания, от сосредоточенности на собственной жизни и потерях.

— Искусство в любых его формах — могучий помощник. У детей есть карандаши и бумага для реализации их творческих способностей. Но мы никогда не пробовали предложить им фотографировать. Я с восторгом предвкушаю результат, — Дэвид показывает маленькую девочку, чью голову едва прикрывают заново отрастающие волосы. Девочка ходит очень медленно, боясь опрокинуть прикрепленный к ней штатив от капельницы. — Она любит рассматривать книжки с фотографиями. Представьте себе, если бы она могла сделать свои собственные снимки!

— Предлагаете организовать класс по обучению фотографии?

— Возможно, это было бы уместнее в работе со взрослыми. Может быть, с детьми лучше работать в группах по нескольку человек и познакомить их с азами фотографирования. Разумеется, больница обеспечит их фотоаппаратами и всем необходимым.

— Нужен принтер. Им захочется увидеть свои снимки сразу после того, как они их делают, — у меня в голове начинают роиться идеи. — Они могут создать альбом из своих фотографий. Что-то такое, что потом смогут взять домой.

Те, кто вернется домой. Кто выживет.

— Это означает «да»? — он потирает руки, его лицо выражает и волнение, и облегчение. — Нам нужно будет уладить кое-какие формальности, и сразу после этого вы сможете приступить к работе.

— Подождите, — говорю я, пытаясь замедлить ход паровоза. — Не хотите ли посмотреть мое портфолио?

— Когда Шон сказал, что звонил ваш агент, правление ознакомилось с вашими работами, — сознается Дэвид. — Ваши снимки блестящи, — он указывает на детей: — Нам очень повезет, если вы согласитесь работать у нас.

— Спасибо.

Мое внимание привлекает мальчик лет пяти. Он построил из кубиков «Лего» высокое здание. Сначала он показывает всем свое творение, а потом размахивается и одним ударом скидывает его на пол. Вот человеческий инстинкт, думаю я. Разрушать то, что создал.

— Когда мы в последний раз разговаривали с вами, я понятия не имел ни о том, кто вы такая, ни об уровне вашей работы, — он выглядит сокрушенным. — Я чувствую себя полным дураком.

— Пожалуйста, не надо, — его восхищение вызывает у меня приятное покалывание внизу живота. — Я ценю вашу любезность.

— Вы уже что-нибудь решили? — Дэвид поигрывает стетоскопом, затянув шнурок от него вокруг горла. Он смотрит на свои ботинки, а потом на меня. — Будет здорово, если вы согласитесь.

Отвернувшись от ребятишек, я отступаю назад, туда, где им нас не видно. Детям это безразлично, но так я не замечаю их страданий. Самое трудное для меня — отстраниться от несправедливости жизни. Дети, безгрешные от рождения, наказаны без причины. Виноваты ли в этом их родители, кто-то посторонний или высшие силы — не знаю, но я не могу смириться с подобной несправедливостью. Возможно, в этом и кроется причина моей нерешительности. Как общаться с ними? Меня никогда не учили этому. Да и как бы я могла научиться, если провела жизнь в постоянном беге?

— Дайте мне подумать.

Я ухожу, чувствуя, как страх, словно старый друг, вновь заполоняет душу. Когда я прохожу мимо окна, я вижу, как мальчик радостно скачет на месте. Кубики «Лего» лежат у его ног.

* * *

— Скоро мы сядем обедать, — говорит Триша, ставя на стол не парадные тарелки, а те, которыми пользуется каждый день. Нас четверо — три сестры и мама. Сейчас субботний вечер, и мы впервые за долгое время обедаем вместе. Мы обращаемся друг с другом осторожно, словно боимся нарушить установившееся между нами хрупкое перемирие.

— Элоиза приготовила то, что ты любишь, мама. Конечно, у нее получилось не так хорошо, как у тебя, но она пользовалась твоим рецептом, — Триша выносит блюдо с байнган бхарта[14]и ставит его на середину стола. Она приглашает нас к столу.

— Ты снова носишь сари? — спрашивает Триша, внимательно глядя на маму.

Я замечаю мамин наряд. Сегодня она выбрала зеленое сари. Я не узнаю его, но, судя по простому украшению по краю, оно не новое. Те, что поновее, блестят золотыми и серебряными нитями, их оживляют переливы оттенков, они напоминают о болливудских фильмах, которые нынче заполонили рынок. Мамино зеленое сари выцвело от множества стирок и больше не сверкает, и все же мама выглядит в нем красивой. Ее волосы зачесаны назад и заколоты золотой заколкой. Золотые серьги-кольца и простая золотая цепочка — единственные украшения, которые она носит. И я не могу не заметить отсутствия мангал-сутры у нее на шее.

— Ты ее больше не носишь? — спрашиваю я с удивлением.

— Нет, — быстро реагирует мама.

— Почему? — все смотрят на нее, ожидая ответа.

— После того как ты уехала, а Триша вышла замуж, не было больше смысла соблюдать видимость, — спокойно говорит она.

— Видимость чего? — спрашивает Марин.

Мама не отвечает. Молчание затягивается, и Триша прерывает его:

— Кто хочет вина? Марин? Соня?

Она излучает странную, неестественную энергию. Ее макияж безупречен, платье сидит на ней превосходно. Дом чист и приветлив, но что-то в нем не так. Открывая мне дверь, она избегала смотреть мне глаза и сейчас тоже избегает моего взгляда. Когда я попробовала помочь ей с готовкой, она выпроводила меня из кухни.

— Мне, пожалуйста, красного, — говорю я.

— Хорошо. Конечно, — Триша ищет в буфете штопор, открывает все ящики, но не может найти. — Где же он держит его?

Ее руки дрожат от волнения. Она растерянно роется в буфете. Никогда прежде я не видела ее в таком состоянии. Все это нервирует меня, заставляет понять, что стабильность существования сестры служит мне опорой. Даже когда я странствовала по свету, уверенность, что Триша осталась дома и живет нормальной жизнью, давала мне надежду, необходимую для того, чтобы двигаться дальше. По крайней мере, одна из нас жила, а не просто выживала.

— Что происходит? — мои слова побуждают маму и Марин присмотреться к Трише повнимательнее. И когда она не отвечает, я подхожу к ней и встаю рядом. Я ощущаю ее нервозность, ее страх. — Эй, сестренка, что с тобой такое?

— Ничего, — шепчет Триша. Она опускает глаза, прикрывая их длинными ресницами. — Все хорошо, — она протискивается мимо меня, отказываясь от моей помощи, и наливает в бокалы для вина воду. — Давайте хотя бы поедим.

Мы послушно принимаемся за еду. Когда Марин вышла замуж, Триша взяла на себя роль матриарха. Поскольку мама никогда не занимала такого положения, место оставалось вакантным, и Триша была очевидным претендентом. Мы следовали ее правилам, подчинялись ее решениям, как цыплята наседке. Мама слушалась ее так же, как и мы, радуясь, что кто-то другой, помимо моего отца, сохраняет видимость контроля над семьей.

Мы едим молча. Чесночные лепешки еще горячие. Мы зачерпываем ими байнган бхарта-сакх[15]. Я пробую чечевичный суп, и на языке остается лимонное послевкусие. Суп великолепен, как я и ожидала. Триша редко делает что-нибудь плохо. Приятно сознавать, что кто-то из моих ближних живет по правильным законам.

— Я собираюсь поступить на работу в больнице — фотографом, — заявляю я. Мне странно делиться с кем-то своими планами. После ухода из больницы я долго ездила по городу, размышляя о возможных вариантах. Пока я вижу только один.

— На какое время? — спрашивает Триша с явной радостью.

— Пока будет нужно, — отвечаю я, не уточняя, кому это будет нужно. Но по взгляду Триши вижу, что она поняла меня. Она кивает, и ее глаза полны благодарности.

— Отец все в том же состоянии, — мама вытирает рот салфеткой. Она никак не комментирует мое заявление. Карри оставляет желтое пятно на чистом белом полотне. — Не знаю, как долго страховая компания будет оплачивать лечение.

— Он скоро выйдет из комы, — говорит Триша. Она отодвигает свою тарелку с почти не тронутой едой. — Я была у него вчера. Есть улучшения.