И в горе, и в радости - Мег Мэйсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Я успела съесть весь тост и края омлета и выпила слишком много кофе, прежде чем Патрик сказал, что ему, наверное, действительно пора идти. Мы вернулись обратно и подошли к дому, он остановился и засунул руки в карманы, как в прошлый раз.
– Что?
– Нет, это так… Ты, наверное, не помнишь…
– Я помню.
Он сказал «ага».
– Ну, мне следовало бы извиниться.
Я сказала, что это моя вина.
– Что ты должен был сказать?
– Не знаю, но то, как я сказал то, что сказал. Я расстроил тебя и сожалел об этом. Я вернулся, чтобы сказать тебе это, через несколько дней, но ты уже была в Париже. Так что в любом случае, если еще не поздно, мне жаль, что я заставил тебя плакать.
Я сказала:
– Дело было не в тебе. В то время я так не думала, но все дело было в Джонатане, я была так унижена и поэтому груба с тобой. Так что мне тоже жаль. И извини, если от тебя теперь пахнет жиром.
Мы оба понюхали свои рукава. Патрик сказал «вау».
– В любом случае, – он достал ключи, – тебе, наверное, пора спать.
Он отпер машину и поблагодарил меня за завтрак, за который сам заплатил. Было десять часов утра. Я сказала: «Спокойной ночи, Патрик» – и, стоя в одиночестве, в платье подружки невесты и дядиной куртке, смотрела, как он залез в машину и уехал.
Патрик написал мне. Это все еще был день после свадьбы Ингрид, за полдень.
– Тебе нравятся фильмы Вуди Аллена?
– Нет. Они никому не нравятся.
– Не хочешь посмотреть со мной его фильм сегодня вечером?
– Хочу.
Он сказал, что заберет меня в районе 7:10.
– А ты не хочешь знать, на какой фильм идешь?
Я сказала:
– Они все одинаковые. Я выйду на улицу в районе 7:09.
В кинотеатре был бар. Фильм начался, но мы так и не пошли на него. В полночь мужчина со шваброй сказал: «Извините, ребята».
* * *
Я только начала работать в небольшом издательстве, которое специализировалось на военных историях, написанных человеком, который им владел. Он был стар и не верил в компьютеры или женщин, приходящих на работу в брюках. В офисе нас было четверо, все женщины, примерно одного возраста и внешности. Единственное, что он требовал от нас, – это принести ему чашку чая в одиннадцать тридцать и, уходя, закрыть дверь.
Мы делали это по очереди. Однажды я спросила, можно ли показать ему стихи моего отца. Сказала, что когда-то его называли мужской версией Сильвии Плат. Владелец издательства сказал: «Звучит болезненно» и «Пожалуйста, не хлопай», указав мне на дверь.
Пришла весна, потом лето, и мы перестали притворяться, что работаем, и начали проводить дни на крыше, лежа на солнышке, читая журналы, закатывая юбки до бедер и в конце концов совсем снимая их, как и топы. Оттуда была видна больница Патрика, и так близко, что по крышам и по зеленым лужайкам Рассел-сквер разносился звук сирен скорой помощи.
Именно здесь мы впервые увидели друг друга случайно, когда оба шли к метро. Потом мы стали договариваться, сначала время от времени, затем каждый день. Перед работой, когда парк был пуст, а воздух холоден, в обеденное время, когда становилось жарко, многолюдно и все было усыпано мусором, после работы – мы сидели на скамейке, пока не пропадал дневной свет и офисные работники больше не срезали дорогу по парку до дома, а на их пути больше не попадалось туристов, и уборщик заканчивал мести метлой, и оставались только мы. Затем в какой-то момент он говорил: «Я должен проводить тебя до метро. Уже поздно, а тебе, наверное, нужно быть дома ровно в девять тридцать».
Иногда он опаздывал и ужасно извинялся, хотя я была не против подождать. Порой он был одет в больничную форму и кроссовки младшего врача, которые я высмеивала, чтобы не подать вида, какими отчаянно милыми они мне казались: с их пухлыми подошвами и, как я говорила, выпендрежными фиолетовыми вставками.
Однажды во время обеда Патрик протянул руку, чтобы взять сэндвич, который я ему принесла, и мы оба увидели что-то похожее на кровь на внутренней стороне его предплечья. Он извинился, подошел к питьевому фонтанчику, чтобы смыть ее, и снова извинился, когда сел.
Я сказала, что, должно быть, странно иметь работу, где вокруг умирают люди.
– И не от скуки, как в моем случае. Что самое трудное? Дети?
Он ответил:
– Матери.
Я смущенно взяла кофе, только сейчас осознав, насколько напряженной была его работа и насколько глупый вопрос я задала. Я сказала:
– В любом случае хочешь знать, что хуже всего в моей работе?
Патрик сказал, что ему кажется, он уже знает.
– Если только сегодня не появилось что-то новенькое.
– Тогда спроси у меня что-нибудь еще.
Он собирался поесть, но положил бутерброд обратно в коробку, а коробку на скамейку.
– Что было самым ужасным в Джонатане?
Я прикрыла рот рукой, потому что только что залила в себя кофе и была потрясена его вопросом, затем расхохоталась и не смогла сделать глоток. Патрик протянул мне салфетку и подождал, пока я отвечу.
Я начала с глупых мелочей: эффект мокрых волос, то, как он одевался. Что он никогда не ждал, пока я выйду из машины, прежде чем двинуться дальше, что он не знал, как зовут его уборщицу, хотя она проработала у него семь лет. Я рассказала Патрику о комнате в квартире Джонатана, в которой не стояло ничего, кроме ударной установки, обращенной к зеркальной стене. Потом сняла крышку со своего стакана и сказала, что хуже всего то, что я думала, что он смешной, потому что все его слова звучали как шутка.
– Но в тот момент он по-настоящему верил во все, что говорил. Потом он менял мнение и верил в совершенно противоположное. Он говорил, что я красавица и умница, а потом – что я сумасшедшая, а я всему этому верила.
Я уставилась в свой стаканчик. Как жаль, что я не остановила свой рассказ на истории про зеркальную стену.
