Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения - Игорь Чиннов

АНТИТЕЗА (1979)

Душа, от шашней разной шушеры и нечистиТы отдохнешь – шабаш! – в священнойроще Вечности.

Ты долго маялась, роптать не смея,В пещере людоеда и пигмея,В салонах троглодитов и хунхузов.(«Назвался груздем — полезай же в кузов!»)

Расставшись с готтентотами, с башибузуками,Ты насладишься гармоническими звуками.

В нездешней роще — Хлоя и ПленираИ тень кентавра или тень сатира.Ты будешь жить средь розовых оленейИ голубых и нежных привидений.

А может быть, порвав с бушменами икроманьонцами,Ты будешь с ангелами, звездами исолнцами?

И нежно запорхают василискиСредь васильков, нам предлагая виски,И гарпии и фурии из адаНам вынесут по чашке шоколада.Кинь грусть! Кинь грусть! И умиратьне надо!Кинь грусть! Кинь грусть! Кинь грусть!КиньГрусть! Кинь грусть! Кинь грусть!

Вы не спорили, русские мальчики,О таинственной вещи – бессмертии?Вот умрем – и? Гробы, точно ларчики,Открываются просто? Не черти иНе святые, а черви? В материиЕсть — печально, печально – бактерии.

То надеется, то не надеетсяЧеловек на свое воскресение.— Ну куда уж там — прахом развеется,Просто-напросто — дымом рассеется,Заблуждение, недоразумение?

– А евангельский, давний (не верится?)Теплый вечер, и Он «у колодезя»?О, живая вода, жизнь вечная…

— И про дочь Каира — гипотеза,И о Лазаре — сказка, гипербола.

Ветер в русском саду. И колотитсяКрасно-серая веточка вербная.

В Россию — ветром — строчки занесет…Эх, эмигрантские поэты!Не ветром, а песком нас — занесет.И стаю строчек у глухих воротЗасыплет временем — бесчувственным,как лед,Как злые зимние рассветы.

Засыплет нас… Но вдруг — раскопки?…Лес, толпа, Осина бьется на опушке,И возле черепков слепые черепа,Как позабытые игрушки.

Протертый череп отражает свет,А ребра — как рога оленя.И мелкий щебень радостей и бедБиограф зачерпнет (зачем, не надо, нет!)На черном дне реки забвенья.

Но тот, который был когда-то я,Судом потомства, может статься,В уютном уголке небытияНе станет интересоваться.

Человечество? Нет, не хочетсяМеланхолия, мерлихлюндия.О, отпразднуй Праздник БезлюдияФестиваль Тоски-Одиночества!

Бал Общественного Презрения,День Осеннего Равнотления.

Что война, газеты и радио!То захвачено, то украдено.Не заслуживает вниманияПланетарная Павиания.О Эдем, Цитера, Аркадия!

Успокой ты сердце свирелями,Мадригалами, пасторалями,Не волнуй ты сердца печалями.Запоем, хе-хе, менестрелямиНад рассветами и расстрелами.

Говорила Судьба по-жабьему,Жабьему, жабьему:«Змей Горыныч научит вас рыбьему,Крабьему, кк-рабьемуУму-разуму!»

Змей Горыныч из леса дремучего —Это чудище мучило, мучило,Только мучиться нам наскучило —Мы из чудища сделаем чучело,Чучело, чучело!

Защебечет Судьба по-птичьему,Птичьему, птичьему,И все переменится к лучшему,Лучшему, лучшемуПо щучьему веленью: по щучьему,Щучьему, щучьему!

Направо кумиры, налево табу.От них отдохнешь ты в холодном гробу,

Вот идол Работа, божок Чепуха,А вот, порицаемый, Демон Греха.

И крики шаманов, и жертвенный нож,И бубны, и маски, и дымная дрожь.

Ах, Демон Греха, он милее других:Прелестные девы в цветочках одних.

Но, может быть, лучше дышать ветеркомДалекой планеты, где сядем рядком,

Забыв, как лежали, скучая, в гробу,Средь мертвых кумиров и мертвых табу.

Как рыбка ненасытная пиранья,Пожрет Ничто страданья и старанья.

Пожрет Разлука, злая барракуда,Твое животрепещущее чудо.

Давно грызут Заботишки, СтрастишкиТвой светлый день, прожорливые мышки.

А Лао-Тце, задумчивый китаец,Два года жил, самим собой питаясь!

Не лучше ль, коль на то пошло, какбудто,Себя скормить тигрице, так, как Будда,

И в тень войти приятнейшего сада,Где ждет Нирвана, лучшая награда?

И сухая ноябрьская ночькак заросли чертополоха,огромные зарослисерых колючих стеблей,сделанных из осеннего ветра,из жесткого холода,из вороньего резкого грая.

В такую ночьв переулки выходят лемуры.Они качаются, как на лианах,на черной паутине молчания;

они вращаются вместе с планетой(только в другую сторону);они говорят, что нам лучше вернутьсяв Туманность Андромеды.

Отрубленную голову Пегаса,Его большие высохшие крыльяМне показали в городском музее.

Оскал зубов казался злой гримасой,В глазницах рос ковыль, покрытый пылью,В засохшей гриве шевелились змеи.

И, помня участь вещего Олега,Я отошел, сказав: «Прощай, коняга!Заездила тебя крутая горка!»

И он взглянул – и улыбнулся горько.

Из шелухи, из чепухиПлохие шуточки и штучки.Три ведьмы шепчут мне стихи,Сидят верхом на авторучке.

Из ночи, дыма и дождя –Алхимия и ахинея, –И небо, медленно дрожа,Внезапно стало зеленее.

Как на ладони бытие –Немного меда, много яда.А ведьмы, кутаясь в тряпье,Мне шепчут: «Малая награда

Тебе: стихи – какая чушь!Бирюльки, бабочки, безделки.И не бессмертие, а глушь,Канава, холод, дождик мелкий».

Параферналия, пораАбракадабра! Панчатантра!(Не алгебра и не игра,А контра-пунктик музыканта.)

Живу, изящными уютамиОт ужасов отгородясь(А время капает минутамиВ кладбищенскую непролазь).

Живу, любуясь безделушками,А вечность тянет, как магнит,И пасторальными пастушками(Как неожиданно!) — манит.

Там даже туча, именинница,Кокетничает с ветерком,Река целуется, бесстыдница,С кисельным сладким бережком.

И розовыми хороводамиПейзанки нежные плывутВ альков с маркизами, милордами,Маня в изящнейший уют.

Пикник в раю! Сия идеечкаМне по душе! Адье! Пиф-паф! —И смерть запела канареечкой,Остаток зернышек склевав.

Сад султанов, летний вечер сонныйТемный камень, темные бассейны,В них, как рыбки светлые, окурки.Со своими гуриями турки(Сулейманы юные, Гуссейны),Разукрашенные павильоны.

Абрикосов, персиков нежнееРозовато-смуглая Зарема,Бархатистоглазая Земфира(Легкой стрелкой каждая ресница).

А за парком, в тусклой вечности музея,Точно пышно-грузная трирема,Тяжело-роскошная гробницаАлександра, властелина мира.

И в гробу стеклянном между серых статуй,Вялой грудой бурых листьев клена —Внутренности, ссохшиеся в комья,И скелет, коричнево-мохнатый(Будто в почве высохшие корни) —Я забыл, какого фараона.Темный вечер, темные бассейны.

Как до Колумба, в хижинах ютитсяВ Колумбии больная беднота,Но этот город все-таки столица,И кажется, богата Богота.

Доколумбийских глиняных горшковЯ не купил, на лучшее надеясь.В Музее Золота мы загляделисьНа золотых сияющих божков.

Мы жертвы тем божкам не принесли,Мы им не поклонились до земли.Зачем? Они врагов не отразили,Не вознеслись ни в славе и ни в силе.

Я думал не о них, а об умельце,О том, кто сделал золотое тельцеС таким искусством. Никаких именНе сохранилось (да у тех племенИ письменности не было). И странноПодумать нам о тени безымянной.

Ты тоже мастер золотых изделий —Из чувств и рифм, звучаний и видений,И письменность у нас. Но именаНе знает наши наша же страна.

Не споря о бессмертии с божками,Мы балуемся русскими стишками.

Шел, укрывался – неделями.Первые ночи – без сна.Чуть начиналась веснаСразу за темными елями.

И за лесами-туманамиСерые стлались дымки.Чудились где-то свистки,Люди с лиловыми ранами.

Эх, помирать-то не хочется!Есть еще дома дела.Лунная ночка смугла,Ночь — как цыганка-пророчица.

В доме казенном тревожатся:Дальней дорогой иду. Эх!На таком холодуМорщится лунная рожица.

Холод-то, может, во мне?Плакаться — дело ненужное.До моря теплого, южногоЯ доберусь по весне.

Колючая проволока сплетенаИз мертвых ласточек. НоТелефонным проводом станет онаС голосами в ней — и на ней:

Все ласточки оживут.Ну а если тюрьма, стена, —То заключенный нарисует дверь на стенеИ выйдет через нее.

И его, не правда ли, не убьют,Хоть и будет стрелять солдат?(Потому что из винтовки не пули, а –Жаворонки полетят?)

И время, как морская волна,Спокойно пойдет назадИ смоет боль, и ночи без сна,И даже годы обид?

И если, не правда ли, убьют — подожди, –То потому, что суждено опятьСолнечному сплетению в его грудиСолнечным сиянием стать?

Сумма углов, не помню чего,Равняется двум прямым.Но с двумя прямыми – что делать? Во!Бим-бом, бам-бам, бим-бим!

Параллельные линии сойдутся не ра­-ньше, чем в бесконечности. Да?!Мне не к спеху, конечно, тра-ра, тра-ра,И я могу подожда…

Одно пространство не могут заразДва тела, хи-хи, занять.Прекрасно: в гробу мне мешал бы другой,Беспокоил, толкая ногой.

Соседи суетливые твои –Они искусственные муравьи:Все тащат, тянут, бегают, несутЖитейский груз (а как же Страшный Суд?).

С одним шагает девяносто летОсклабленный искусственный скелет.На блюде шестьдесят четвертый годИскусственную челюсть он несет.

А муравей спешит — он деловит,К нему бежит искусственный термит:Ему привез инопланетный гостьБерцовую (естественную) кость.

Остаток лунной пилюлиЛипнет к небу и к нёбу.Прозрачный призрак на стулеПохож на большую амёбу.

Какая томная гнилостьВ мутном воздухе ночи!Мы знаем, что-то случилосьИ с нами, и с миром, и с прочим.

Две крысы юрко шмыгнули.В общем, жить неохота.Совсем как с лунной пилюли,Сошла со всего позолота.

Мы что-то поняли в жизни —Скверный намек прозрачный.…А призрак (на стуле) — признакДовольно тревожный, признаться.

Гомункулус по имени ПопутчикусВ родной Европе (и в реторте) жил, каквздумалось,Договорил, когда впадал в задумчивость:

«Когда передовое человечествоОт предрассудков Запада излечится,То в коллектив включившаяся клеточка…»

«Ну что тебе, Попутчик-Глупчик, снится-бредится?» —Спросила вдруг Большущая МедведицаИ увезла его к себе — проветриться.

Иона из кита, я слышал, выбрался(И кролик проглотил удава в Виннице);Попутчикус в Медведице-гостиницеПисал стихи — хореем и кириллицей.

Над белым холодом и гололедицейБыл мир другой, другой Большой Медведицы.

В парке, возле идола безликого,Милая сидела молодежь,И один сказал: раз цель – великая,То сегодня жалость – это ложь!

И на мой вопрос они ответили,Что жалеть несчастных – ерунда,Потому что в будущем столетииЛюди будут счастливы – всегда.

Подле них слепой старик в колясочкеПродавал лиловую сирень(А в лазури, чуть синея, ласточкиЗолотой пронизывали день).

Я надеялся, что он излечится,Свет увидит солнечного дня.Будущее счастье человечестваМало беспокоило меня.

Идеи? Идеалы? – Идолы!О фокусники, лицедеи!Болотные огни, мы вас увидели —И мы не верим вам, идеи!

Законами и страхами пугая нас —Скрижали на скале пустынной! —Еще стоят поддельными СинаямиОкаменелые пингвины.

И соблазняя сказками о подвигахВо имя правды и морали,О, сколько простодушных верноподданныхПораздавили те скрижали!

Пустые маски, чары, совратителиПустых умов — нам вас не надо!Мы не хотим вас слушать, лжеучители!Зачем нам ваша клоунада?

Ржавые рельсы и ржавые рыжие сосны.В рыжих колючках и проволока: поржавелаЛист порыжелый пристал к поржавелойколючке.

Рыжая глина. И тени — косые полоски,Тени от проволоки. Трава – там,где мертвое тело, –Рыжая тоже. Эх, тучки небесные, тучки!

Рыжая хвоя за шпалами, свет на тропинке:Шибко стреляли, а вот — не видать никровинки!

Ржавым забрызгало, что ли, сухой можже­-вельник.Ну, размозжили: бежал, да попался,бездельник.

Как будто демон наркоманииНам говорил о тайном знании(Между грехами и стихами):Как будто в голубом тумане иВ ночной стране МарихуанииСквозь музыку, в дыму и гамеРастет нездешнее мерцание.

Всему блаженно посторонние,Почти, почти потусторонние,В незримой ложе театральнойМы слушаем — полупечально —Звук облаков на небосклоне иНачало неземной симфонии,Прозрачно-ангельски-хрустальной.

Летят с невидимой трапецииМладые боги Древней ГрецииВ метафизическом балете —И в голубой иллюминацииМы ловим их на небе в сети,Мы, чемпионы элевации,Уже на том, не этом свете.

Да ну вас, да ну вас, да ну вас(Закат, предпоследний, погас).Житейская глупость и грубостьУже не касаются нас.

Касаются — влажные веткиТвоей побледневшей щеки.Заботы, как бурые белки,Умчались по веткам, легки.

И где уж, и где уж, и где ужНам выжить в житейской борьбе?А души — не ищут, надеюсь,Зерна, вроде тех голубей?

Да что там, да что там, да что там –И мне, и тебе все равно:К иным, нежитейским заботамПускай добавляют зерно.

Пока что — ни много ни мало —Я в парке часок постою,Где черная кошка поймалаПрилежную белку мою.

Одна миллионная миллиметра –Размеры вирусов. Не может быть,Что в результате тумана и ветраОни могли тебя убить.

Не может быть, что какой-то вирусТебя убивал, как тать, покаТвои глаза глядели, расширясь,На посветлевшие облака.

Тебя, вероятно, убил архангел,Ударил огненным крыломВоитель в небесном высоком ранге,Сопровождаемый орлом?

Еще продолжалась инфлуэнца,Еще ты кашлял и чихал,Когда он вылетел из солнца,Как молния сквозь черный шквал?

На горную снежную вершинуУпал его свет, и в тот же мигТебя в светозарную дружинуВзял знаменосцем архистратиг?

Барон Мюнхгаузен в пустыне(Где было жарко, желто, сине)Увидел двух огромных львов.

Он дрогнул, но, презрев барона,Они друг друга (хладнокровно?И кровожадно!) съели. Во!

От них ни крошки не осталось.И пальма рыжая качаласьНад желтизной, под синевой.

Вот если б в желтеньком простореДруг друга съели — Смерть и Горе!Чтоб лев питался светом звезд

И чтобы в радостном покоеБежало стадо к водопоюБессмертных и счастливых коз.

Ветер жизни стихает, слабеет, смолкаетв опадающем, порванном парусе тела.На темнеющих дюнахпесок вытекаетиз огромных песочных часов.О, разбитый стеклянный сосуд!Сероватое неботусклой раковиной без жемчужинранним утром раскрылосьнад водою, где спит почернелая рыба, —тень от лодки Харона.

Если будет война,Мы уедем далёко-далёко.Тепловая волнаНаш корабль взметнет кособоко.

Серо-дымчатый гриб,Точно столп, уцелевший от взрыва,Будет выше зари,И мы скажем: — Смотри, как красиво!

На небесный вокзалМы приедем, намучившись вдосталь,Где с ключами стоялБородатый курчавый апостол.

И китаец Петров,Голубой ученик Чу Эн Лая,Отодвинет засовНа воротах китайского рая.

Случайно случившийся случай. Смешки!Поэта взяли за жабры.Всё мелочи, глупости, всё пустяки:Детали абракадабры.

Да, в Тарара-Бумии нашей — ребятЖуют без соли убийцы.Затарара-бумили, милый, тебяТа-ра, тарара-бумбийцы.

Но это же лучший из всех миров,Забудем про чушь и муки.На днях прилетала стая коровНа свадьбу слона и мухи.

Ах, всё замечательно! Видишь — опятьЗима, а за ней что? Осень?Давайте считать, что дважды два пять,Точнее, семь или восемь.

Когда-нибудь, потом, потом, впоследствии(А может быть – уже в апреле?)Нас всех сполна вознаградят за бедствия,Которые мы претерпели.

И к вам законы о вознагражденииПрименят, милый, в полной силе:Какое-то весьма красивое растениеНа вашей вырастет могиле.

Увы! Шиповником, который мне достанется,Потомство будет недовольно.Все скажут: «Был он, вероятно, пьяница –Фиалки маленькой довольно».

Тебе достанется не более, а менее,Но «дальше едешь, тише будешь»,И все земные недоразуменияТы, разумеется, забудешь.

Развалины прекраснейших возможностейЧернеют на свинцовом небе.И ты глядишь задумчивей и горестней,Не различая быль и небыль.

Горит огнем и ало, и шафрановоЦаревнин терем с пышной башней.Но ты, бедняга жалкий, с пира пьяногоУйдешь не солоно хлебавши.

Милой музыкой стариннойТы печально утешалась.Тоненько звенела жалостьКаватиной, сонатиной.

Может быть, немые душиКомпозиторов покойныхПрилетели к нам послушатьЗвуков струнных и гобойных?

Звуков легкого сопрано,Тех, которые звенелиВ горле той, умершей рано,В навсегда истлевшем теле?

— Тот, кто создал их впервые,Быть не может на концерте.Музыку, забыв о смерти,Слушают еще живые.

Мерзлой густой пеленойМесяц высокий закрыт.Кажется город ночнойГрудой кладбищенских плит.

Кажется, стаи волчатВоют и лают: поют.Может быть, бесы стучатВ мой буржуазный уют?

Пальцы мои леденитНочь в погребальном снегу.В розовый сад ГесперидПуть я найти не могу.

Мертвенной Летой течетНочь в ледяных берегах.Ветер, и холод, и ледВ дантовских адских кругах.

Многие мечтают: побываюВ Уругвае или Парагвае!(Там народы целые погибли,Но летают мелкие колибри.)

На колибри милых мы смотрелиВ Гватемале и Венесуэле.Крылышки волчками у колибри(Птички очень мелкого калибра).Ими птичка так поспешно машет,Что глаза не замечают наши.

Многого не замечают люди:Плыли мы на белом теплоходеВ голубеющем Карибском море –Не заметил глаз мой инфузорий.

Мы не видим (посланных нам свыше?)Злобных демонов и демонишек.Многого, что не материально,Мы не видим (— это так печально?).Как титанов в дивной Атлантиде,Никогда я ангелов не видел.Многого увидеть мы не можем.Я б хотел — Тебя увидеть, Боже.

Легкомысленно, прелестно,Так восторженно-волшебно,Да! – забыться, закружиться…

Ну, душонка, – Синей птицей.

(«Самой синей? Самой райской?»)

Ну, не смейся, постарайсяНад бедой запеть житейской,Над водой взлететь летейской…

(«Слушаюсь! Сезам, откройся!»)

Вознесемся, воссияемНад вороньим грубым граем.Вырваться, освободиться…

(«Раз! забыться! Два! проснуться!»)

Ну, не надо насмехатьсяВидишь: расцветает полночьТак светло, как белый лотос.

Воздадут тебе сторицейТам, где туча серебрится.Ну, душонка, — Синей птицей…

Все хочу я подумать о смерти.Дождь и ночь. Ай люли, ай люлю!Вот «последняя воля» в конверте.Скоро к чертовой бабушке, черти,Я житейскую прозу пошлю!

Надоели земные уродыИ теченье уродливых лет,Неудачи, обиды, невзгоды.О, прожить бы последние годы,Как волшебно-нарядный балет!

Может быть, это будет картинно:В розовато-жемчужном трико,Улыбаясь, качаясь змеино,Смерть, пленительная балерина,Подбежит на пуантах легко.

О продолжительности жизниСтатистики нам говорят,Что, если 6 только не болезни,Мы жили бы сто лет подряд.(Осенний день, больничный сад.)

Вчера Иван Петрович умер.Теперь он в небе, новосел(Как пчеловод средь желтых пчел?).В одной из одиночных камерОн годы долгие провел.

За годы жизни он — не спорьте —Немало горя перенес.(Теперь — среди высоких звезд?)Но важен и другой вопрос:О продолжительности смерти.

Парижская старая пена,Осенняя серая Сена,Сырая стена.

И снова – привычное дело,И снова — прильнувшее тело,Где мало тепла.

И дождик мерцает над миром,Над этим болезненным жиром,Над черным двором.

К холодным отелям-постелям(По дням, по часам, по неделям)Под нежным дождем.

И видеть не грусть и не муку,А грудь и нежнейшую рукуС пятном, где укус.

«Занимательная грамматика»:совершенно возможнонеопределенное наклонениев будущем времени:УМЕРЕТЬ.

Или это – примерболее определенного наклонения?Форма безусловного будущего?Пиши: умереть — инфинитив(сравнить английское инфинити,бесконечность).

Есть занимательная математика:возьмемнеопределенное уравнениеэнной степенис четырьмя неизвестными:СМЕРТЬ = X(словами: равняется иксу,

не Христу, а — равняется иксу)плюс, может быть, вечность,бесконечность,ноль в периоде или же — два или тринеизвестных,абсолютно, мой друг дорогой, неизве-неизвестных,в энной степени.

Неопределенное положениев высшей степени.

Эта льдинка в хрустальном стаканеДа, ледышка, растает сиянье.Ну и тай, ну и тай, ну и тай!

(А на полюсе солнечный глетчерОслепителен, дивен и вечен,И, за вычетом холода, — рай.)

Уплывает, как тающий айсберг,Эта жизнь, и кончается праздник.Говорят: нынче есть, завтра нет.

Но душа, как бушующий гейзер,Вдруг прорвется сквозь холод и ветерИли нет? Или да? Или нет?

В безвыходной тюрьме Необходимости,В застенке беспросветной Неизбежности,В остроге безнадежной Невозможности

Мне хочется Господней дивной милости,Мне хочется блаженной Отчей жалости,Мне этой безысходности не вынести!

Мне хочется прозрачности, сияния,Прощения, любви, освобождения,Свободы, благодати, удивления,Твоих чудес. Чудес! Преображения!

Мне хочется — из мертвых воскресения!

Помнится, Цезарь сказал: – Finis Poloniae. –Наполеон: — Ты победил, Галилеянин! –Кажется, Гитлер кричал: – Отдай мне моилегионы!

Голос (Отелло? Аттилы?): – Noli tangerecirculos meos!Иродиада вопила: — Надо снести Карфаген!— Эврика! — крикнул Ахилл, усекая главуАрхимеду.

Ах, да не все ли равно, кто, когдаГоворил, погибал, завоевывал, бился,губил?Филистимляне и гунны, Агамемнон, главаОлоферна,Валериан император с ободранной заживокожей,Глава Иоанна. Избави нас, Эммануил!

В серебряном небе звенели хрустальныептицы.Пустая тюрьма отзывалась Эоловой арфой.Велел водопад в синеве опустелой больницы.

Гуляли убитые в небе с Марией и Марфой,И раны их пели, как мелкие Синие птицы.Кровавые пятна в слезах целовали убийцы.

Последние слезы, как фейерверк, в небесиялиИ Моцарт играл в облаках на хрустальномрояле.Но ты не поверил, ответил: — Едва ли,едва ли.И глухо плеснули угрюмые воды Печали.

На последнем вскрытииврач обнаружилв моем организменеизвестные органы.

Ни один мне не нужен,могу подарить их,скажем, отчизне(вы растроганы?).

Если хотите,могу пересадить их(они – точно из белого теста)вам, любезный читатель, –если в вашем организме,как полагал Аристотель,есть свободное место.

Душа, душа, ты ванька-встанька,А мне – куда уж, не восстать?Огни земного полустанка —Без продолженья, так сказать?

Иван Ильич у Льва ТолстогоУвидел свет — об этом речь.Конец — или начало снова?Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?

Подходит срок и — битте-дритте!Печален, братцы, наш удел:Пожалуйте, милейший, бриться!«Пустынник ахнуть не успел».

Придется, кажется, расстатьсяС самим собой. Адье, мерси!А может быть… А может статься…До-ре-ми-фа, фа-соль-ля-си.

Где-то светлый Бог, где-то вечный свет.Предъявить бы счет, возвратить билет.Здесь нельзя дышать, мне темно от зла.Дай мне воздуха, света, тепла.

Но хотя я мучаюсь, маюсь, мечусь,Я билет возвратить боюсь.Белкой в колесе… Как рыба об лед.Предъявить не смея счет.

Ты увидел бы взмах моей рукиНад мерцаньем ночной реки?Ты увидишь тусклую тень — и пятно, –Если выброшусь я в окно?

Я не выброшусь. Я готов стареть,Чашу пить до конца, молчать, терпеть.И дождусь. Не будет грусти и мук,Вместо грусти будет — каюк.

Смерть отсекает нам душу от телаПомнишь, садовник рассек червяка?Как извивались два узких куска!(Черная грядка так жирно чернела.)

Ящерица, от врага убегая,Хвостик оставит добычей врагу.(Солнце легло на речном берегу,И синева простиралась густая.)

Хвостик тот мутно-зеленый, о, станьЯрким хвостом лучезарной кометы!(Вот мы уселись у берега ЛетыИ облака — темно-серая рвань.)

Целым червем станет полчервяка,Новым хвостом шевельнет саламандра.Что же ты нам напророчишь,Кассандра?Ракушку вынь из речного песка.

В белой тундре слышен щелк:В снежной буре ходит волк.

Серый зайчик пробегал.Серый волк его задрал.

В жизни будущей, инойСтанет волк большой свиньей.

Зайчик, перевоплотясь,Уж не зайчик, а карась.

Ни свинье, ни карасюЖизнь дожить не дали всю.

Но свинья в краю иномСтала розовым кустом.

Зайчик в круге бытияВоплотился в соловья.

Он не заяц, он не крот,И над розой он поет.

И, краса тех райских мест,Бывший волк его не ест.

Как будто серной кислотойИзъеден день мой золотой.

Я чувствую, хлоралгидратПодсыпан в блекнущий закат.

Как будто усыпил морфинИгру лучей в снегу долин,

И черт насыпал мышьякаВ морскую свежесть ветерка.

Пропитан едкой сулемойБезлунный, тусклый сумрак мой.

Я на ночь равнодушно пьюЦикуту черную мою.

А звезды свысока глядятНа грустный мир, на мутный яд,

Где проливает синевуНочь в голубую трын-траву,

Где трын-трава растет ночнымПротивоядием земным.

Не дружеским, а вражеским посланиемОтвечу тем, кто занят самолюбованием:

Желаю вам, Нарцисс, благополучноцарствоватьНа пепельных развалинах души.Желаю Вам самодержавно властвоватьВ нечеловеческой глуши.

Пусть водяные пауки с кувшинками,С лягушечьими темными икринкамиТвое в пруду увидят отражение,Тобою восхитятся верноподданно:Пускай любуются безмерно преданно,С тобой, Нарцисс, разделят наслаждение.

Голые ветки деревьев, как легочныеальвеолы.И небо-Темно-серое на светло-сером. Ноябрь.Но я люблю смотреть на вид невеселый.Выплывает луна дебелой белой наядой.И снова – ночь, которой, впрочем,не надо.

А может быть — надо, для того чтобыветер сильнееШумел, провожая далекую тень Антиноя,Чтобы старые фавны плелись по взгорьями долам,Чтобы вышел Овидий на мрачный берег ДунаяДать воздуха легким, дать крови сухимальвеоламИ вспомнить, как ночью печальна природаземная.

Мало-помалу, мало-помалу,И вот и вся недолга.Будто подходит поезд к вокзалуИ серебрятся снега.

Будто звучит труба АзраилаНа заснеженном пути.Многое было, многое сплыло.Крути, Гаврила, крути.

Мелет Емеля в белой метели:Эх, замело меня, друг!Сам Азраил свистит на свирели,И воют волки вокруг.

Жил потихоньку, жил помаленьку –Мелким, мелким шажком!Трудно плестись домой в деревенькуПод бесноватым снежком.

Нет, не подходит поезд к вокзалу.Жжет ледяная пурга.Мало-помалу, мало-помалу —И вот и вся недолга.

Они, пожалуй, полудики,Но по-французски говорят.В глухой столице МартиникиМуниципальный тощий сад,

Мелькает юбочка цветная,В бассейне луч на мелком дне,И памятник напоминаетО Жозефине Богарнэ.

И профилем НаполеонаУкрашен серый пьедестал.О островок темно-зеленый!Ты Корсикой, ты Эльбой стал.

И, наконец, святой Еленой —Как много значат острова!На Мартинике незабвенноЗвучат забытые слова.

Антильский ветерок струится,Волнуя слабо цветники.Креолочка, императрица!Теперь вы где? Вы луч? Вы птица?Ах, все на свете пустяки.

Даже в полночь – будничный мир,Скребется не призрак, а мышь.И в саду кружит не вампир,А летучая мышь.— Тоже мышь.Только мышь.

И печален будничный мир.Снова дождь и лай или плач.И вода за стенкой шумитС хриплым всхлипом, как плач.— Тоже плач.Только плач.

Может быть, мировая скорбьНе тоска, не скука, не больИ не грустный Богу укор,А зубная лишь боль.— Тоже боль.Только боль.

Ветер, сияя, качаетлепестки сверкающей зыбии улетает.Облака стоят над рекою,Неверные вехилетучей жизни.

Пусть остаютсяпрозрачно-пустые обрывкиот светлой жизни.Или, пожалуй,пусть себе тонутлепестки мгновений,качаясь над водоворотом.

Пусть они станут,как беглая смутная стайкамелкой рыбешкив тускло-осенней утренней зыбисеверной речки.

* * *Работал бедный и устал.Засни, засни скорее!Ты выиграешь капиталВ небесной лотерее.

Он спит и шепчет: о, о, о! –Как новый житель рая.Гуськом большие буквы ОК нему бегут, сияя.

И вот становится светлейВ молчанье тусклой ночи:Идет процессия нулейЦепочкой, длинной очень.

Их увлекает за собойБольшая единица.Тот чек небесно-голубойСоседу тоже снится.

Ну а ночью-пандемониум:Завывают: улюлю!И лежу – святым Антонием:Искушения терплю.

Многокрылое чудовищеПрогнусило: – Согреши! —Полукрысы-полуовощи,Полуптицы-полувши.

Скачет, пляшет ведьма рыжая,И козел-хамелеонЗвезды слизывает, прыгая,И чернеет небосклон.

Жаба-мышь по телу катится,Омерзительный гибрид,И мокрица-каракатицаДушу бедную чернит.

Погнались, шипя и квакая…Но по струям дождевым,Как по лестнице Иакова,Подымусь, мерцая ласково,В горний Иерусалим!

Морской огромной черепахе,Живущей дольше человека,Под туристические ахиЗавидовал полукалека.

Плыла — крылато и могуче –Орлиная и костяная.Жестоко-жесткий лик, колючий,Был древен, резок, страшен – знаю.

А бабочка, колеблясь нежно,Желто-оранжевой игрушкойЛегко летала, однодневка,Над долгожительницей грузной.

Увы, тускнело на востоке.Ну, бабочка? Не знаешь, верно,Что кто-то жизненные срокиРаспределил неравномерно?

Но, в общем, глядя – в смутном страхе –На тень, скользившую без шума,Я думал не о черепахе,И не о бабочке я думал.

Сегодня я сразу узналтот ветер вечерний, весенний, —тот ветер начала апреля тридцатого года.

Он снова вернулся на землюс какой-то планеты,которой не видно отсюда.

А прошлой зимойкак-то вечером вдруг я узналтот ветер конца февраля тридцатьпервого года —почти уж полвека назад!

Свидетель далекого счастья,Свидетель свидания с ней!

Ну да, возвращается ветерна круги своя. Только вечер —вот вечер сегодня другой.

Наплывает черный парус,Навевает холодок,Зарывает глупый страусВ страхе голову в песок.

Тоненько песок струитсяСквозь песочные часы,Падают его крупицыНа дрожащие весы.

Я любитель долголетья,Оттого моя тоска,Что останется на светеПросто горсточка песка,

Что навеет черный парусНежитейский холодок,Что зароют, глупый страус,Наши головы в песок.

Эй, постойте, дайте срок!Не печалься, милый страус:Я наперекор судьбеЖить подольше постараюсь —И советую тебе.

Плыл лунатик в лунном свете,Словно в золотой карете,Превращал подлунный мирВ пасторальный Монплезир!

Нам с Фортуною милейшей,С маленькой жеманной гейшей,Гейшей стиля рококо,Танцевать весьма легко!

Думать ни о чем не надо,Легкая арлекинада —Пируэты, антраша,Реет юбочка, шурша!

Стрекозой, не муравьемМы росинку с неба пьем.

Больше никаких мучений:Сдул пушинку светлый гений.Ни финансовых забот:Золотой фонтанчик бьет!

Спросят: «Вам не надоело?»Надоело, надоело!«Лето целое пропела!»Но — сие не ваше дело!

Романтики твердили нам о сердцеИ скорби мировой, земном Weltschmerz'e.

Тот лунный полумрак в глухих руинахИ фосфор глаз змеиных и совиных…

Но кладбища, осенние, в ИталииМен