Академия под ударом (СИ) - Петровичева Лариса

С нее словно сняли кожу и поставили перед собой — настоящей. И заглянув в лицо луны — в свое собственное лицо — Элиза ощутила прилив острого, почти невыносимого счастья.

Все это время она была мертвой. А теперь ожила. Теперь наконец-то можно было быть собой — не прятаться, не таиться в тихих углах, а просто быть.

Луна мягко прикоснулась к щеке Элизы — с той же лаской, с которой несколько часов к ней прикасался Оберон, снимая одежду — и Элиза рванулась вперед.

К соснам, к лесным тропинкам, к заячьим норам! В настоящую жизнь! Вперед!

Молодая огненно-рыжая лисица пробежала по внутреннему двору и, перемахнув низкую стену, выбежала на дорогу, что вела к лесу.

Ночь, окружавшая лисицу, была до краев наполнена жизнью. Все в ней пульсировало, все дышало, все звало к себе. Ночь была полна красок, плывших в лунном сиянии — зелень и золото сосен, охра камней, малахитовый отблеск травы, старый янтарь мелких ягодок медовицы. Каждая травинка, каждый тихий осенний цветок окутывались тяжелым хмельным духом, и лисице казалось, что она пьяна. Она жадно пила эти запахи, словно густое вино, и с каждым глотком замок и человек в этом замке, который любил эту лисицу в людском обличье, уходили все дальше и дальше.

Мир людей больше не имел над ней власти.

Луна продолжала звучать. Теперь лисица слышала не одну струну, а тысячи. Взметались и опускались смычки, дымились клавиши под невидимыми пальцами, все танцевало и пело, все жило настоящей, а не придуманной жизнью с чуждыми, бесполезными законами и правилами, и лисица знала: все, что было прежде, вся ее старая жизнь были лишь прелюдией, лишь старой одеждой, которую надо было сбросить и никогда больше не вспоминать о ней.

Потом она выбежала на поляну и, запрокинув голову, увидела над собой пыльный водоворот созвездий. И весь лес, весь мир, тоже был частью этого водоворота — и она, лисица в траве, тоже.

Это единение с миром наполнило ее настолько светлой радостью, что лисица запрокинула голову к звездам и заскулила, затявкала, завыла. Она присоединилась к общему хору живого, хору, который славил ночь, луну, свободу. И мир принял ее не как людского захватчика, который мог лишь сокрушать и уничтожать, а как давно потерянное любимое дитя.

Свет луны был похож на материнские объятия. Мать обнимала ее и негромко пела: птичка моя, птичка, выйди на крылечко. Вот ты и нашлась, моя девочка, вот ты и вернулась… Лисица уже не думала словами, и песня просто окутывала ее, как воспоминание. Она видела свою мать — та была облаком, и по краю скользила серебристая молния, которая запечатывала и сковывала ее подлинную суть.

Но ночь осеннего полнолуния все сняла и освободила. Молодая лисица бежала по траве и слышала рядом с собой легкую поступь — белые лучи сплелись в изящный силуэт, и лунная лиса скользнула возле сосен.

«Мама, — позвала лисица, узнав ее. — Мамочка, мама».

«Беги! — рассмеялась лунная лиса. — Беги, моя хорошая! Сегодня все позволено! Сегодня нет запретов! Лунное серебро в твоей крови, беги!»

И лисица бежала среди сосен, поднимаясь все выше и выше в горы. Иногда внизу мелькала громада спящего замка, но лисицу это не пугало — она знала, что все охотники погрузились в сон, луна убаюкала их и покрыла ржавчиной их оружие. Небо полностью очистилось от туч, и лисица подумала, что оно похоже на чашку из черного фарфора с причудливым узором. Прохладный ветер нес сладковато-грустный запах осенних цветов и дыхание сырой после дождя земли.

Лунная лиса бежала рядом.

Лес остался позади — обернувшись, лисица увидела только непроглядный сгусток мрака. Над головой плыли пригоршни колючих звезд, и небо говорило с ней на языке, который умер задолго до того, как первые люди спустились с деревьев. И лисица слушала, боясь спугнуть удивительный голос, наполнявший ее до краешка:

Батюшка, батюшка Носит корону. Мельника доченька Носит его дитя. Лунные темные яды Знает сестрица моя. Вот бегу я, бегу Лисой среди сосен. Вот бегу я, бегу, Облик людской потеряв. Бегу я, бегу Лисой за луною. Бегу я…

Где-то в стороне почти по-человечески вздохнула вода, и лисица опомнилась, встрепенулась, поняла, что глотка пересохла, и хочется пить. Голос рассмеялся, рассыпался по камням золотой пылью, и лунная лиса махнула хвостом и побежала по камням.

Лисица бросилась за ней.

Ручей струился по камням хрустальной лентой. Ледяная вода обожгла; лисица пила с такой жадностью, словно боялась, что ручей может иссякнуть. Лунная лиса прыгнула на мокрый камень, и в ее взгляде была грусть и любовь.

Как же хорошо было здесь!

«Детка моя, ты вернешься в мир людей, — услышала лисица, и слова окатили ее зимней стужей. Люди? Лисица не хотела к людям! Сама мысль об этом наполняла ее ужасом. — Запомни: я не была оборотнем. Меня им сделали».

«Кто сделал?» — спросила лисица, и лунная лиса подпрыгнула и начала таять. Тоска, охватившая лисицу, была такой густой и горькой, что она смогла лишь запрокинуть морду к небу и заскулить.

«Ты узнаешь, — донесся до нее тающий голос матери. — Ты скоро обо всем узнаешь. У тебя есть все, что для этого нужно».

Оберона разбудили сразу две вещи: невесомый Пайпер, который прыгнул ему на грудь и заскулил с тоскливым всхлипыванием, и чутье охотника, которое заявило: рядом оборотень, поднимайся.

Он открыл глаза, сел в постели, подхватив квиссоле на руки. Элизы не было, и Оберон как-то сразу понял, что произошло.

Пайпер заплакал почти по-человечески. «Поднимайся же! — почти услышал Оберон его горестные стенания. — Она убежала! С ней случилась беда!»

Оберон оделся и схватил все нужное для охоты за сорок секунд — в его студенческие времена ребят с факультета учили собираться, пока горит спичка. Оборотни, навьи, водяные не будут ждать, пока ты примешь утреннюю ванну и выпьешь кофе. Должно быть, лопнувшая цепь повредила нить, которая запечатывала оборотничество Элизы, а сейчас, как назло, было полнолуние.

И она сорвалась.

Дьявольщина, ну почему он вчера не додумался проверить нить!

Оберон поймал себя на том, что думает обо всем почти спокойно — и увидел, как у него дрожат руки, впервые после смерти Женевьев.

Элиза, Господи, Элиза… После той ночи, которую они провели вместе, после того, как он поверил, что счастье возможно и для него тоже — почему все это случилось именно сейчас? Жива ли она?

«Жива, — подумал Оберон. — Иначе я бы не почувствовал, что рядом оборотень. Надо взять себя в руки и не наворотить дел».

Он выбежал в коридор и почти сразу же наткнулся на Марка — тот, бодрый и энергичный, несся ему навстречу в полной охотничьей выкладке и, увидев, сразу же воскликнул:

— Господин декан! Оборотень!

— Я знаю, — бросил Оберон через плечо, сбегая по лестнице. Марк бесшумно двигался за ним, и Оберон некстати подумал, что на тренировках Марк был лучшим. Он метал ножи и заклинания и работал с сетями гораздо успешнее остальных студентов. Иногда Оберон думал, что если Марк продолжит учебу уже в министерстве магии, то однажды сможет сменить Оберона на посту декана.

— Это миледи Элиза? — спросил Марк, и Оберону стало холодно.

Как далеко она смогла зайти? Что в ней осталось от той девушки, которая несколько часов назад трепетала от страсти и желания в его объятиях, той, которая закусывала губу, чтобы не закричать — и все-таки не удержала стона.

В груди Оберона что-то натягивалось и звонко лопалось — душа не находила себе места, металась и рвалась. Что, если обращение успело разрушить разум Элизы? Оберон читал, что такое случалось, и мысль об этом приводила его в стылый ужас.