Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916 - Анджей Иконников-Галицкий

Первое публичное выступление нового министра вызвало радостную общественную бурю и шум газетной листвы. Провозглашена «эра доверия». Уже на следующий день Суворин делает первую из цитированных нами дневниковых записей. 24 сентября его газета «Новое время» восклицает: «Струя свежего воздуха!», «Шаг вперёд впервые за сто лет!» Сам Суворин спрашивает риторически: «Разве слова министра – не веяние весны, не явный её признак?» Газеты подхватили суворинский образ. Сентябрь стал вдруг «весной Святополк-Мирского». Полился поток вольных мыслей и политической полемики: монархист Пихно в «Киевлянине», религиозный полулиберал князь Трубецкой в журнале «Право», радикальные конституционалисты в заграничном «Освобождении» и даже мрачный реакционер князь Мещерский в «Гражданине» – все спорят друг с другом, и все согласны в одном: в ожидании скорого, светлого политического лета, долженствующего последовать за внезапной весной. Главное ожидаемое, то, о чём говорят иносказательно, как дикари о могущественных лесных духах, – грядущее собрание народных представителей при государе. Кто-то видит в нём возрождённый допетровский Земский собор, кое-кому мерещатся парламент, Конституция, либеральное царство гражданских свобод.

Между тем настроения, царившие в обществе, в том числе среди простого народа, в котором государь так хотел видеть противовес оппозиционной интеллигенции, прекрасно показывает запись в дневнике того же А. С. Суворина, датированная 31 июля 1904 года. «Сегодня мебельщик Михайлов говорил мне: „Еду сюда с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются. Вдруг какой-то господин очень громко говорит: „Странные какие русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются““. Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто удивительно». «Вольно разговаривала» в основном интеллигенция, но народ «вольно слушал». И мотал на ус. «Все притихли» – значит, задумались. До начала истребления царя, его семьи, министров, генералов, помещиков и прочих «бывших» (в том числе и депутатов Думы), как вшей, – оставалось тринадцать лет. До первого взрыва массового революционного насилия – меньше полугода.

Этого никто не знал, да и не хотели знать. Мирский стал символом грядущей свободы; земские собрания присылали ему приветственные адреса. Их наиболее активные деятели зачастили к министру с ходатайствами: разрешите, ваше сиятельство, провести общероссийский съезд представителей земств. В контексте времени это означало именно собрание депутатов от народа, ибо иных выборных, кроме земцев, в России не было. Мирский обнадёживал ходатаев, уповая на милостивую благосклонность, проявленную государем в ходе аудиенции 25 августа. Обнадёженные разнесли радостную весть по губерниям: земский съезд будет! Собравшееся в сентябре Бюро общеземских съездов под председательством Д. Н. Шилова, известного паладина земско-конституционной монархии, даже определило время и место проведения Первого съезда представителей земств: 6–7 ноября в Москве.

Прекраснодушные слова Мирского, бурно воспринятые либеральной интеллигенцией, сделали его заметной политической фигурой. Стали думать, что у него есть собственный политический курс, собственная воля. С этим не мог примириться государь. На аудиенции 9 октября царь прямо заявил министру: политических перемен не будет. О земском съезде – ни слова, но понятно было: идея не одобряется. Честный Мирский оказался в том самом положении, о котором говорил Суворину: выдал вексель, а оплатить не может. Весь октябрь пытался уговорить его величество, вырвать разрешение на собрание представителей если не при государе, то хотя бы при министре внутренних дел. В ответ – ни «да», ни решительного «нет». Тем временем привыкшие держать нос по ветру сановники из окружения императора почувствовали: положение Мирского пошатнулось. Против него начались интриги; право-монархическая пресса, месяц назад воспевавшая его курс в одном хоре с либеральной, теперь обрушила на него лавину нападок и насмешек. Московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов переименовал «эру доверия» в «эру попустительства» – и это определение было подхвачено правой печатью. Оживился и Витте: играя на трудностях, с коими столкнулся Мирский, стал оказывать ему двусмысленное покровительство, надеясь привлечь к себе, подчинить, сделать пешкой в своей партии.

А 6 ноября неумолимо приближалось; земское бюро вовсю готовило съезд. Последняя надежда Мирского – уговорить земцев хотя бы отложить съезд на месяц-другой, авось удастся уговорить государя, поднажать на него через вдовствующую императрицу или того же Витте… Ничего подобного: 29 октября министр услышал от земского бюро неумолимое «нет» – съезд должен состояться в срок; и вы же, ваше сиятельство, обещали… Взволнованная супруга записала в дневнике: «По-моему, тут есть даже доля подлости: пока их держали в страхе – молчали, а теперь, когда человек явился, который серьёзно хочет удовлетворить все разумные требования, они всё портят тем, что торопятся и хотят скандалы делать».

Пожалуй, так: хотели скандалы делать. Скандал и вышел. Съезд в последний момент был запрещён царём; исполнять государеву волю должен был Мирский. Из провозвестника свободы он тотчас превратился в царского сатрапа. «Земский съезд», полуподпольно проведённый на частных квартирах богатых и сановных петербургских лидеров движения, плавно перерос в «банкетную кампанию»: собираясь под видом банкетов в ресторанах и трактирах великой Руси, земцы отчаянно бранили власть, клеймили продажных министров, поднимали тосты за героев революции, призывали к борьбе с самодержавием. Призывы были услышаны: 28 ноября в Петербурге сотни студентов манифестировали под красными флагами. 21 декабря было получено известие о капитуляции Порт-Артура; через неделю в столице началась массовая забастовка. 9 января священник Георгий Гапон и его друзья-социалисты повели десятки тысяч рабочих под солдатские пули и казачьи нагайки. Мало кто помнит теперь, что Кровавое воскресенье, с которого началась в России революция, совершилось при самом нежно-либеральном министре внутренних дел Святополк-Мирском. Впрочем, если он и виноват, то (пользуясь тогдашней судейской терминологией) заслуживает снисхождения. Его падение было предрешено ещё в ноябре. Он склонился перед монаршей волей и предал своих друзей-земцев (впрочем, как и они предали его). Но он был слишком честен, чтобы нести бремя предательства. Несколько раз просил об отставке; в последний раз – 4 января; государь обещал уволить через неделю. 9 января он уже ничем не управлял, а после кровавых событий этого дня навсегда ушёл из политической жизни.

17 января Мирский был уволен. 18 января состоялось совещание министров, прообраз будущего «объединённого правительства». Председательствовал Витте.

Первая печать русского апокалипсиса

О Кровавом воскресенье я впервые узнал не из книг. Моя крёстная помнила этот день (ей было шесть лет тогда) как день великого страха. Жили они – отец, мать, четверо детей – за Нарвской Заставой, возле Путиловского завода. Утром в то воскресенье отец оделся по-праздничному, расцеловал детей и ушёл, торжественный, радостный, вручать прошение царю. Он был монархист, царя любил религиозной любовью. Шли часы. По улице побежали люди. Казаки скакали за бегущими. Из несвязных рассказов слепилась молва: солдаты стреляют в народ, стреляют по всему городу. Много убитых. Тысячи. Отец не возвращался. Ждали, не садились обедать. Стемнело. Слухи росли как снежный ком. Поздно вечером отец пришёл, бледный, растерянный, без шапки. Пробирался окольными улочками, прятался от казаков. Он никак не мог понять, что случилось. Случилось что-то ужасное, а что и почему – понять невозможно. Гнев Божий обрушился на Россию.

В движении событий, взорвавшихся винтовочными залпами 9 января 1905 года, более всего поражает несоразмерность причин и следствий.

В вагонных мастерских Путиловского завода мастер Тетявкин (хорошая фамилия! как будто нарочно подбирали!) уволил четырёх рабочих за какие-то мелкие производственные провинности. Может быть, зря уволил. Все четверо – Фёдоров, Уколов, Субботин и Сергунин – состояли членами вполне добропорядочной организации, «Собрания русских фабрично-заводских рабочих». «Собрание» было создано годом раньше с благословения властей. Церемонию его официального открытия 11 апреля 1904 года почтил присутствием петербургский градоначальник Фуллон; даже сфотографировался с рабочими на память. Возглавлял организацию священник Георгий Гапон, тридцатитрёхлетний библейский красавец и модный проповедник, вхожий в рабочие кружки и в великосветские салоны столицы.

Согласно уставу «Собрание» было организацией благотворительной и просветительской. Безалкогольные чайные для рабочих, чтение книжек, помощь нуждающимся… Инициатива его создания принадлежала начальнику Особого отдела Департамента полиции С. В. Зубатову – тому, которого называли «гением политического сыска». Зубатов, правда, не дождался рождения взлелеянной им организации – был уволен без прошения за участие в политических интригах; но после него повивальными бабками «Собрания» успели поработать директор Департамента полиции Лопухин, предшественник Фуллона в должности градоначальника Клейгельс и даже министр внутренних дел, великий и ужасный Плеве. Словом, заподозрить гапоновскую организацию в неблагонамеренности было трудно.