Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916 - Анджей Иконников-Галицкий

В обществе носились неясные слухи о реформах; звучали неведомые, но сладкие слова: «Учредительное собрание», «всеобщее равное избирательное право». Ещё не отшумело эхо зажигательных студенческих речей, как 12 декабря появился государев указ, где в неопределённо-будущем времени говорилось о свободе печати, равенстве вероисповеданий, равноправии национальностей. Но главный пункт – это все знали – пункт об образовании выборного представительства, вычеркнут государем в последнюю минуту. Интеллигенция возмущалась, а более всех грустил министр внутренних дел князь Святополк-Мирский. Проект реформ разрабатывал он; изъятие оттуда ключевого пункта означало недоверие государя ему лично. Мирский подал в отставку (второй раз за три месяца пребывания в должности). Государь не возражал, но попросил остаться ещё на месяц, пока не подыщется преемник.

14 декабря интеллигенция собралась на банкет в доме Павловой; отмечали 79-летие восстания декабристов. Тут уж дали волю раздражению по поводу позавчерашнего указа. Произносили тосты за Конституцию, за Учредительное собрание; до того разлиберальничались, что выпили (все семьсот восемьдесят участников) за здоровье Егора Сазонова, революционера-террориста, убийцу Плеве, томившегося в царской темнице.

За всеми этими делами забыли о войне. Привыкли к тому, что где-то там далеко, за десять тысяч вёрст от брегов Невы, взрываются шимозы, Куропаткин отступает, а Порт-Артур героически выдерживает осаду. И вдруг – гром среди ясного неба: 22 декабря петербургские газеты напечатали весть о капитуляции Порт-Артура. Аккурат на следующий день после решительного отказа администрации Путиловского завода пойти навстречу ходатайству гапоновского «Собрания».

Конфликт на заводе вдруг оказался в фокусе общественного внимания. Вот, мол, наше правительство: конституцию не даёт, войну выиграть не может, рабочих бросает на съедение капиталистам. 27 декабря в василеостровском отделе «Собрания» на 4-й линии, дом 35, состоялось многолюдное заседание. Около трёхсот пятидесяти человек: рабочие, корреспонденты газет, представители интеллигенции и революционного подполья – эсеры, а возможно, и социал-демократы. Постановлено: 1) обратиться к администрации Путиловского завода с просьбой уволить Тетявкина и восстановить тех четырёх; 2) обратиться с жалобой в Фабричную инспекцию и к градоначальнику Фуллону; 3) если требования не будут удовлетворены, то «за дальнейшее спокойное течение жизни среди петербургских рабочих „Собрание“ не ручается». На следующий день рабочая делегация во главе с Гапоном отправилась к Фуллону, Чижову и Смирнову. Добрый Фуллон пообещал помочь чем может; Чижов заявил, что по уставу «Собрание» не вправе заниматься такими вопросами, а Смирнов вовсе рабочих не принял.

До 2 января продолжались переговоры с администрацией. Обстановка накалялась. Совершенно неожиданно рабочий мир Петербурга принял близко к сердцу путиловскую историю. Наболело. На заседания «Собрания» собирались толпы. Стали говорить о всеобщей забастовке. Всё происходило стихийно. Гапон чувствовал, что теряет контроль над событиями; но он пользовался авторитетом среди рабочих, его слушали с восторгом, когда он говорил то, что хотела слышать аудитория. Он поплыл по течению, был подхвачен тысячами рабочих рук. Нестись на гребне волны – наилучший способ убедиться в своём мессианстве. 2 января под его председательством «Собрание» решило: последний раз предъявить требования администрации, в случае отказа – начать стачку. 3 января двенадцать с половиной тысяч путиловских рабочих забастовали. И не просто забастовали, а пошли по другим заводам – уговаривать товарищей присоединиться к ним. 4 января остановился Франко-русский завод (ещё две с половиной тысячи рабочих), 5-го, в канун Крещения – Невский литейно-механический, за ним прочие. 7 января бастовало более ста тысяч, а 8 января – сто пятьдесят тысяч человек. Забастовали типографии, газеты перестали выходить.

Размах движения оказался неожиданностью для всех. Руководитель Петербургского комитета РСДРП большевик С. И. Гусев (Драбкин) растерянно писал Ленину в Женеву 5–6 января: «События развиваются со страшной быстротой… Забастовка расширяется, и, вероятно, станет всеобщей». Другой революционер, Д. Гимер, в воспоминаниях признаёт: «Все мы, и большевики, и меньшевики, и эсеры, были поставлены перед необходимостью так или иначе участвовать в назревающих помимо нас событиях».

И тут, как нарочно, событие одновременно курьёзное и зловещее произошло во время Великого водосвятия, совершавшегося 6 января, в день Крещения, на льду Невы перед Зимним дворцом, при участии государя. Одна из пушек, выставленных для салюта на стрелке Васильевского острова, шарахнула боевым снарядом, картечью. Попало по карнизу Зимнего, выбило несколько стёкол, зацепило царскую палатку, установленную на льду. Осколком стекла легко ранило адмирала Авелана, картечиной серьёзно задело городового. Стечение обстоятельств: фамилия пострадавшего стража порядка была – Романов. Происшедшее, скорее всего, явилось следствием обычного военного разгильдяйства. Но по городу поползли слухи о заговоре.

Сразу же после этого инцидента государь уехал в Царское Село.

В эти-то дни в гапоновском окружении родилась идея обратиться с прошением к самому государю. Родилась одновременно во многих головах. Что может быть естественнее: на плохих начальников жаловаться царю. Впервые высказанная на одном из многолюдных собраний в конце декабря, мысль эта пошла гулять по отделам «Собрания», по заводам, по рабочим окраинам и скоро овладела умами. Ко дню Крещения стало известно: вручать прошение будут в воскресенье, 9 января, на площади перед Зимним дворцом. Стали готовить торжественное шествие. На многочисленных собраниях и сходках вырабатывали текст прошения. У него не было авторов, текст менялся на ходу. То одни, то другие энтузиасты вносили свою лепту. Редактировал Гапон, но сам он впоследствии признавался, что по решению сходок изменения приходилось вносить вплоть до вечера 8 января. Сомнительно, что кто-нибудь, кроме самого Гапона и узкого круга его приближённых, видел заранее этот документ в окончательной редакции. Содержание его эклектично: вполне понятные рабочие требования – восьмичасовой рабочий день, социальные гарантии – соседствуют с буржуазным чаянием политических прав и с интеллигентской мечтой об Учредительном собрании. Откуда-то почему-то залетело требование замены косвенных налогов единым прогрессивным подоходным. Некоторые строки как будто списаны с резолюций писательско-профессорских банкетов, подобных тому, что имел место 14 декабря, другие похожи на всеподданнейшие формулировки проекта Мирского, третьи слово в слово повторяют букву и дух социал-демократической плехановской «Программы-минимум».

Две особенности надо отметить. Неестественный пафос коллективного мученичества и тон скрытой угрозы по отношению к тому, у кого просят милости: «Мы дошли до того ужасного момента, когда смерть лучше, чем невыносимые страдания! Повели немедленно, сейчас же, призвать представителей земли Русской от всех классов, от всех сословий… Повели, чтобы выборы в Учредительное собрание произошли на основе всеобщего равного тайного голосования. Это самая главная наша просьба… главный бальзам на наши раны». И в заключение: «Повели и поклянись их (требования. – А. И.-Г.) удовлетворить… А не повелишь… – мы умрём здесь, на этой самой площади, перед твоим дворцом». Не правда ли, типичный стиль и образ мыслей рабочих? Отметим также, что термин «Учредительное собрание» заключал в себе явную провокацию: именно Учредительное собрание во Франции в 1792 году упразднило монархию и предуготовило гибель королевской семьи. Принять такую «главную просьбу» Николай II не согласился бы никогда в жизни. Но, похоже, об этом никто не задумывался – некогда было. Гапон упивался пророческим стилем прошения. Для остальных важно было не содержание бумаги, а сам факт движения от окраины к центру. Хожение к царю.

А власть пребывала в блаженной бездеятельности. Обиженный Мирский сидел на чемоданах. Фуллон простодушно верил в благонамеренность Гапона и его организации. Начальник гвардии князь Васильчиков, добросовестный служака, ждал приказов и не рассуждал. Директор Департамента полиции Лопухин пытался угадать, кто будет назначен на место Мирского, и какую позицию занять ему самому – либеральную или ретроградную. Склонялся к мысли, что придёт Витте с осторожными либералами (того же ожидали министр юстиции Муравьёв и товарищ министра внутренних дел Дурново), так что охранительного рвения проявлять не стоит. В его рабочем столе давно лежало донесение секретного агента Виноградова, внедрённого в партию эсеров и участвовавшего в сентябрьской конференции российских оппозиционных и революционных организаций в Париже. Агент сообщал о решительных настроениях радикальной оппозиции, об обсуждаемых в её среде планах военного переворота и создания Временного правительства из представителей либеральной интеллигенции. Лопухин выжидал, когда ему будет выгоднее начать расследование по столь многообещающему делу. Он знал, что под фамилией Виноградов скрывается Евно Азеф, но не догадывался ещё, что этот человек – поистине дьявольский гений провокации.