Князь ветра - Леонид Юзефович

— Нина Николаевна говорит, что забота о близких начинается с заботы о себе, — сказала жена, удаляясь в спальню. — В молодости я таких вещей не понимала, а теперь очень даже понимаю.

— Что за Нина Николаевна?

— Нина Николаевна с третьего этажа, супруга Павла Семеновича. Она рекомендовала мне портниху, у которой я шила капотик.

Пройдя в кабинет, Иван Дмитриевич открыл окно и выглянул на улицу. В конце квартала маячила фигура Валетко. Ему велено было встать здесь еще затемно — на тот случай, если появится косорылый. Вдвоем уж как-нибудь!

Часа полтора Иван Дмитриевич тупо пролежал на диване, а когда вышел проверить, чем занят Ванечка, из спальни послышалось: «Ваня! Поди сюда!»

Жена валялась в постели с сегодняшним номером «Санкт-Петербургских ведомостей» в руках.

— Я тут нашла одно важное для тебя сообщение, — сказала она. — По-моему, на такое способен только твой маниак.

— Какой еще маниак?

— Здрасьте! Из-за кого мы с Ванечкой вчера целый день дома просидели!

— А-а, — вспомнил Иван Дмитриевич.

— Или ты его уже поймал?

— Нет. Еще нет.

— Тогда прочти вот здесь. Мне кажется, это его рук дело. Иван Дмитриевич взял газету. Среди городских и губернских новостей напечатана была следующая корреспонденция: «На окраине дачного поселка под Териоками, в дюнах неподалеку от берега моря, третьего дня рыбаками найден труп обезьяны-шимпанзе. На теле животного имеются одиннадцать глубоких колотых ран, нанесенных каким-то заостренным предметом наподобие ружейного штыка. Остается неизвестно, сбежала ли эта обезьяна из какого-нибудь передвижного зверинца или балагана и была убита кем-то из окрестных крестьян или дачников, приезжающих подготовить свои дома к началу сезона, или же она стала жертвой собственного хозяина, который затем вывез мертвое тело подальше от города. Капитаны торговых судов нередко держат у себя ручных обезьян, однако менее крупных, да и само местонахождение трупа исключает возможность, что он был выброшен за борт и волнами прибит к берегу. Одиннадцать ран заставляют предположить, что обезьяна сама напала на человека, а тот, не в силах оправиться от испуга, продолжал наносить удары по уже бездыханному животному. Не менее вероятно, что убийца находился в невменяемом состоянии, причиной чего могло быть как психическое расстройство, так и неумеренное употребление спиртных напитков».

— Что с тобой? — встревожилась жена. — На тебе лица нет!

— Ничего-ничего. Все в порядке.

— Но это он? Я правильно поняла?

— Да. Спасибо.

— Умоляю тебя, будь осторожен! Помни, что у него есть эта заостренная штука.

— Да-да, я знаю.

— Ты должен всегда иметь при себе заряженный револьвер. У тебя есть револьвер?

— Есть, есть… Господи, какая мерзость! Он скрипнул зубами.

— Ваня, — тихо сказала жена, — можно я спрошу тебя об одной вещи?

— Ну?

— Ты только не сердись, пожалуйста. Я понимаю, женщины должны делать вид, будто знать не знают о таких вещах, но я не хочу с тобой лицемерить. Не будешь сердиться?

— Не буду.

— Честно?

— Да говори же, наконец! Надоели эти предисловия.

— Ты уже сердишься.

— Прости. Виноват.

— Не надо лишних слов, я прекрасно понимаю твое состояние. Но и ты меня пойми! Ведь я могла оказаться на месте этой обезьяны. Ты же сам сказал: какая мерзость!

— А что я должен был сказать?

— Может быть, ты подумал, что, перед тем как убить эту обезьяну, он ее…

— Это был самец. Его звали Микки.

— Откуда ты знаешь? -поразилась жена, но он уже встал, заслышав дверной звонок.

Прибыл Константинов с известием, что Зиночка на похоронах была, но Рогов отсутствовал.

Пока он пофамильно перечислял тех, кто принес венки, кто явился лично и кто прямо с кладбища поехал на квартиру матери Каменского, где устраиваются поминки, Иван Дмитриевич оделся, поцеловал жену. Она сказала:

— Рада, что хоть чем-то тебе пригодилась.

Вышли на улицу.

— Я вчера вечером на службе допоздна сидел и сегодня утром заходил на полчасика, — сообщил Константинов. — Гайпель так и не появился.

Подскочил Валетко с докладом, что прибыл сюда к пяти часам утра и за все время дежурства никого подозрительного не заметил.

— Давай потихоньку за нами, — приказал ему Иван Дмитриевич, — но не впритык. Держи дистанцию.

Холодный ветер сразу напомнил, что еще только начало мая, Нева недавно вскрылась. Клубы пыли неслись по мостовой, поднимаясь до уровня второго этажа. В одном из них возникло видение: Гайпель, пронзенный одиннадцатью клинками.

В тот день, когда тело Николая Евгеньевича Каменского опустили в могилу на Тихвинском кладбище, оно же Ново-Лазаревское, в Петербурге было начало мая, в Монголии — конец третьего весеннего месяца по лунному календарю. Зеленела степь, на утренних зорях показывались передовые отряды летящих на север гусей. У монголов свой календарь, в нем не четыре времени года, а пять: осени нет, зато есть три разных лета, и вот-вот должно было начаться первое из них. Примерно в это время повозка с гробом Найдан-вана и сопровождавшие ее всадники достигли вершины каменистого полугорья, откуда открывался вид на долину Толы, тоже голую, покрытую унылым серым галечником. Затем внизу все шире стал раскидываться город, который русские называли Ургой. Нужно было спешить, чтобы попасть в него до темноты. Запряженные в повозку быки и мохнатые монгольские лошадки с большими черными глазами, наполненными обманчивой печалью и мнимой покорностью, быстрее двинулись вниз по щебенистой дороге.

Найдан-ван был убит в первом часу пополуночи, в час мыши. Следовательно, как указали состоявшие при посольстве ламы, счастливое перерождение могло быть обеспечено ему лишь при условии, если от места его смерти погребальная процессия направится строго на восток. По счастью, там и находилась Монголия. До Екатеринбурга доехали на поезде, дальше двинулись на лошадях. Грязь на Сибирском тракте затвердела от утренников, покрылась снегом, снова раскисла и стала пылью, когда восточное направление пришлось переменить на южное. Теперь позади остался последний перевал перед Ургой.

Прокопченное, подсоленное и высушенное тело Найдан-вана везли в деревянном ящике кубической формы. Внутри, укутанный девятью слоями синей, красной и желтой далембы, обложенный ветошью, чтобы уберечь его от сотрясений и ударов, сидел мертвый князь. В этом же положении тело должны были поместить в склеп-бунхан из сырцового кирпича. Человеку такого ранга не подобало лежать после смерти. Отдых ему больше не требовался, он избавился от низких телесных нужд и всегда мог сохранять подобающую его происхождению позу.

Сверху к ящику была привязана клетка с петухом. Эта птица, криком разделяющая тьму и свет, обитала на грани двух миров, через нее ушедшие из жизни говорили с живыми. По тому, как она клекочет, пьет воду или клюет зерно, знающие люди понимали, какая молитва нужна в данный момент покойному, и читали ее или делали что-то другое, также способствующее благоприятному перерождению.

Найдан-ван родился в год обезьяны. Наибольшую опасность для таких мертвецов представляют злобные водяные духи, поэтому при переправе через Обь, Енисей и другие реки всякий раз принимались меры предосторожности. Главная из них заключалась в том, что, прежде чем перенести на паром ящик с мумией, на берегу с соответствующими церемониями сжигали особые билеты. На них были начертаны тантрийские заклинания и проставлена гербовая печать российского министерства иностранных дел. Духи русских рек так или иначе признавали власть Белого царя, и тем самым их официально ставили в известность, что из Петербурга велено без помех пропустить тело князя на родину. Это было тем более важно, что для человека, родившегося в год обезьяны, лучшее из возможных погребений — предать его тело воздушной стихии, среднее — огненной, худшее — водяной. Последнее повлекло бы за собой гибель девяти ближайших родственников.

«Когда пламя заката заливает степь, я вспоминаю тебя. Когда горные снега становятся пурпурными и золотыми, я вспоминаю тебя», — пел Зундуй-гун, старший из свитских князей. Он смотрел на кряжи Богдо-ула, за которыми лежали его родные кочевья, и радовался, что скоро обнимет жену.

Лиловел горизонт. Монастырь Гандан-Тэгчинлин остался справа, под вечер выехали на широкую береговую террасу, идущую над поймой Толы и застроенную домами русского типа, затем по дуге стали огибать заваленную навозом базарную площадь. Лавки уже закрывались, нищенствующие ламы тянулись через ворота на улицу.

Для них существовало пять запретных мест: винная лавка, вертеп разбойников, дом терпимости, бойня и царский дворец. И хотя все это, за исключением последнего, имелось на ургинском базаре, сам он в списке не числился — его суть не сводилась к сути его элементов, как море не есть сумма воды, песка, подводных растений, рыб и черепах. У ворот шла торговля дровами. Две старухи, пользуясь древней привилегией здешней бедноты, обдирали с чурбаков кору и складывали к себе в корзины. Все, что прикрывает лишенную жизни плоть, будь то кора и береста или одежда выносимых в степь мертвецов, считалось их законной добычей.