Князь ветра - Леонид Юзефович

— По-моему, я его тогда же и выбросил. Переписал адрес и выбросил.

— Жаль, — заметил Иван Дмитриевич. — Такие документы надо сохранять.

— Но я же не знаю, во что выльется эта история! Каменский не та фигура, чтобы хранить его автографы.

— Не нам судить. Не современникам.

— Бросьте! После той встречи я прочел все его книжки, выпущенные под псевдонимом Н. Добрый. Чушь несусветная! Особенно эта… Забыл, как называется. Путилов там спасает супругу нашего посланника в Северо-Американских Штатах. Индейцы похитили ее, когда она гуляла в окрестностях Вашингтона со своей ручной обезьянкой Микки.

— Кто вам раскрыл его псевдоним?

— Приказчик в первой же книжной лавке. Он же сказал, что последняя из этих книжечек — «Секрет афинской камеи». Каменский говорил, что из нее мне станет ясно, кто и зачем хочет его убить, но я ничего не понял. Опять какие-то кровожадные дикари, джунгли, обезьяны.

— Обезьян там нет.

— А что есть? Если вы ее читали, объясните мне, какие тут могут быть параллели! Лично я вижу единственную. Поскольку Каменский раньше жил в Монголии…

— Откуда вам это известно?

— Полгода назад мы напечатали одну его статью, публицистическую, но разбавленную личными воспоминаниями. В ней доказывалось, что монголы скоро восстанут против Пекина, и содержался пламенный призыв к общественности: мол, мы, русские, должны помочь им в борьбе за свободу, как помогли нашим братьям на Балканах. Тема показалась нам актуальной, и написано было с подкупающей искренностью. Хотите взглянуть?

Порывшись в ящике стола, Зильберфарб достал нужный номер за октябрь прошлого года. Иван Дмитриевич начал читать со второй колонки: «Искусственно созданное величие Китая хотя и ослепляло Азию, пока народы ее не вошли в непосредственное общение с другими государствами, но, судя по отношению к китайцам жителей Монголии, владычество это не возбуждало ни симпатий, ни сколько-нибудь прочных привязанностей. Установления китайской гражданственности не несли в себе одушевляющих начал. С головами, набитыми отвлеченными принципами китайской морали, с умом, отуманенным корыстью и опиумом, и с пустыми карманами чины всех рангов заботятся прежде всего о возможно быстром наполнении пустоты этих карманов. Под лапами китайского дракона глохнет дух предприимчивости, убивается стремление к возрождению национальной культуры, — все обрекается мертвящему застою и удерживается в рабском повиновении страхом немилосердного возмездия, каковое постигло поголовно истребленных джунгар…»

Он выхватил еще два-три абзаца из середины: «Китайцы по натуре трусливы и в борьбе рассчитывают не столько на смелость, сколько на пассивное сопротивление. Они боятся непогоды, не переносят холода; кроме того, военная служба у них не пользуется почетом и составляет ремесло тех неудачников, кому не удалось проложить доступ к гражданской службе или подыскать себе дело, обеспечивающее существование. Как правило, китайские офицеры — люди сомнительных нравственных качеств, и понятие о долге, представляющее собой неотъемлемую принадлежность воина, для них попросту не существует. В самом внешнем виде китайца нет ничего мужественного и воинственного, ни один народ в мире не имеет так мало военных песен и не прославляет с таким постоянством радости мирного труда. Не то что монголы! Они являют собой полную противоположность…»

— Так вот, — закончил Зильберфарб, — Каменский жил в Монголии, как профессор Лукасевич из «Секрета афинской камеи»— в Африке. Может быть, он тоже вывез оттуда что-то такое, что для кочевников является национальной святыней?

— Каменский сам прислал эту книжечку в редакцию?

— Нет, я купил ее в лавке вместе с другими сочинениями Н. Доброго. Если бы он выполнил свое обещание, я упомянул бы об этом в моей статье.

— Между прочим, статья ваша написана очень ярко, — похвалил Иван Дмитриевич. — Чувствуется мастерское владение словом.

— Благодарю.

— Так и видишь эту зловещую карету на пустынной вечерней улице, этого кучера в маске.

— Благодарю, благодарю.

— Замечательно! Просто диву даешься, как удалось вам столь зримо изобразить то, чего вы в глаза не видывали.

— Что-о?-очнулся Зильберфарб, убаюканный предыдущими комплиментами.

— Не секрет, — напористо продолжал Иван Дмитриевич, — с зимы тираж «Голоса» стремительно падал, зато вчерашний выпуск с вашей сенсационной статьей расхватали еще до полудня. Я справлялся у газетчиков. Примите мои поздравления! Рекламный трюк был задуман блестяще и, будем надеяться, принесет желанные плоды. Жаль только, что вы подрываете у русских людей доверие к печатному слову.

— Вот как? Вы не верите мне?

— Виноват, не верю. Как природный русак, я по натуре доверчив, но этот злодей в маске, эта балаганная пальба, фанатики, смертный приговор… Черт-те что! Почище, чем у Н. Доброго.

Зильберфарб молча взял со стола конверт, вынул из него лист почтовой бумаги, исписанный чьей-то незнакомой рукой.

«Ознакомившись с напечатанной в вашей газете статьей г. Зильберфарба, — прочел Иван Дмитриевич, — в которой автор просит откликнуться всех, кто, цитирую, „около 9 ч. вечера 25 апреля с.г. видел в районе Караванной ул. карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске, или слышал звук выстрела, могу засвидетельствовать…“

— Вот, пожалуйста, еще письмо, — сказал Зильберфарб. — И еще.

«В указанный день и час я выходил гулять с собакой, и мимо меня проехала черная карета с кучером в маске. Спустя две-три минуты из-за угла донесся Выстрел…»

«Мы с мужем возвращались домой, вдруг он сказал: смотри! Я посмотрела…» Подписи всюду разборчивы. Адреса прилагаются.

— Если угодно, могу поцеловать крест, — предложил Зильберфарб, вытягивая из-под рубахи цепочку с нательным крестом. — Хотя мне известно русское присловье: конь леченый, вор прощеный, жид крещеный…

— Впервые слышу о существовании этой триады, — ответил Иван Дмитриевич.

В глубине души он и раньше знал, что Зильберфарб не лжет, нечего было его и провоцировать, но теперь отпали все сомнения. Извинившись, Иван Дмитриевич вышел на улицу, уселся в экипаж. Тронулись, и вот тогда-то, отталкиваясь от евреев и христиан, а также от лунного света, который, с одной стороны, плодит нечисть, но, с другой, застывает под землей и обращается в серебро, эту же нечисть изгоняющее, он по-новому взглянул на ситуацию, описанную в «Загадке медного дьявола». Показалась подозрительной та как бы священная, но почему-то нуждающаяся в постоянных оправданиях, почти животная, но в то же время с уклоном в истерику чудовищная ненависть, с какой эти фанатики преследовали своих якобы идейных противников. С такой суетливой страстью обрушиваются лишь на что-то бесконечно родное, за то и ненавидимое, что невозможно забыть о своем с ним родстве. Отсюда вытекала мысль, что члены Священной дружины когда-то составляли единое целое с палладистами Бафомета или, по крайней мере, вышли с ними из одного лона. Это был, всего лишь способ задержать в памяти смутную догадку, пока еще ускользающую от словесных сетей, попытка наспех очертить абрис уходящей во тьму тени.

— Гайпель не появлялся? — спросил он у выбежавшего навстречу Константинова.

— Нет, Иван Дмитриевич, но есть важная новость… Приволокли оборванца. Тот опять завел было песню про рубль, желательно серебряный, который ему должны пожаловать за открытие правды, но быстро смекнул, что перед ним не та публика, чтобы долго слушать такие романсы.

— Иду я позавчера по Караванной, — начал он эпическим речитативом, — останавливает меня одна дамочка. «Хочешь, — спрашивает, — рубль заработать?» — «Смотря какая работа», — говорю. Она говорит: «Вот тебе рубль, беги в Сыскное отделение, там тебе еще рубль дадут, а то и два. Скажешь им…»

— Дамочка или барышня? — перебил Иван Дмитриевич.

— На личико барышня, а так-то черт ее разберет! Но под руку с мужчиной, как дамочка.

— Мужчина молодой или старый?

— Молодой, но малахольный.

— Студент?

— Все-то вы знаете! — подольстился оборванец. На этом допрос закончился. Константинов спросил: — И что теперь с ним делать?

— Гнать, — сказал Иван Дмитриевич. — В три шеи, на все четыре стороны.

21

Роговы жили на Кирочной, в номерах Миллера. На стук никто не отозвался, дверь была заперта на ключ, но коридорный открыл ее своим ключом. Ответственность за это Иван Дмитриевич взял на себя. Позавчера хозяева сыграли с ним такую штуку, что теперь он позволил себе провести обыск в их отсутствие и без понятых, в полном одиночестве.

Глаз отметил неприбранную постель, пыль на книжных полках, апельсиновую кожуру под кроватью, скомканный дамский чулок в углу. Письменный стол был тут единственным оазисом порядка. В первом же выдвинутом ящике обнаружилась толстая папка с переводом «Драгоценного зерцала сокровенной мудрости». Памятник монгольской общественной мысли эпохи Абатай-хана, вспомнил Иван Дмитриевич. Самой мудрости было немного, страничек на пятьдесят. Приложения в несколько раз превосходили по объему основной текст. Фундаментальная вступительная статья, генеалогические и хронологические таблицы, обширный комментарий, два индекса, словарь терминов, приводимых на языке оригинала.