Блеск и нищета шпионажа - Михаил Петрович Любимов

В машине он открыл коробочку и внимательно рассмотрел крошечные пачки с порошком. Душа металась между добром и злом, Руслановский считал себя человеком строгих моральных принципов, не опускавшимся до подлости, впрочем, колебался он недолго, интересы дела легко одержали победу над высокой моралью, прав был Питт-младший, когда говорил, что интересы государства — суть оправдание подлости тиранов и рабов.

Катков тоже не испытал приятных чувств, поставив перед резидентом тяжкую задачу: он не любил действовать без санкций свыше. А в данном случае, когда он докладывал дело Карцева председателю, тот потер двумя руками залысины, пожевал сухими тонкими губами и промолвил:

— Представляете, какой будет удар для всех нас, когда он заговорит на военном трибунале. Организация будет скомпрометирована навсегда, политбюро наверняка вкатит мне выговор, если не хуже, а вас… вас придется перевести на другую, менее важную работу…

— Что же делать? — заволновался Катков, но шеф неопределенно пожал плечами и не посоветовал ничего вразумительного. Однако за бесстрастным блеском очков в умных, цепких глазах Катков прочитал намек. Сначала он не поверил себе — ведь политбюро запретило политические убийства после ликвидации Бандеры, и не потому, что вдруг переродилось в гуманистов, а по той причине, что, как правило, убийство оборачивалось огромным политическим скандалом и ничего, кроме неприятностей, не приносило. Неужели? Значит, ему поручалось без всякой страховки… Без всяких бумаг, без решения политбюро и даже без визы председателя, на свой собственный страх и риск…

Председатель смотрел внимательно сквозь очки, седой как лунь, хитроумный колдун.

— Еще великий Ленин выступал против террора… но теория суха, и вечно зеленеет дерево жизни.

Каткову предоставлялся карт-бланш со всеми вытекавшими отсюда последствиями, решение самостоятельное и непростое, поэтому совсем неудивительно, что после встречи с резидентом рука невольно потянулась к холодильнику и извлекла оттуда традиционное содержимое.

— Все-таки дурак у нас резидент, — захохотал Кусиков. — Ведь ему и в голову не пришло, что Гусятников — это наша красная селедка! Ваша идея. Все-таки у тебя не голова, а золото, Витя! Давай выпьем за твою голову! (В минуты восхищения друг детства Кусиков переходил с шефом на «ты»).

За голову выпили с энтузиазмом победителей, Кусикова отнюдь не шокировало решение убрать предателя, наоборот, чего тут либеральничать? Еще Горький писал, что предателей нужно давить, как вшей, — так во время войны расстреливали дезертиров (во время войны Кусиков служил в Смерш), чего с ними цацкаться? Он не понимал, что Каткова беспокоил не столько сам акт возмездия, сколько непредсказуемые последствия, — ведь шеф хорошо помнил то время после двадцатого съезда, когда начали таскать надопросы старых чекистов, участвовавших в сталинских репрессиях, а вдохновителей сталинского террора, выдающихся разведчиков Судоплатова и Эйтингона, запросто отправили в каталажку. Разве не может наступить такое время, когда какой-нибудь вонючий законник раскрутит дело убитого Карцева и потребует привлечения к суду Каткова и Руслановского?

Тем временем, как и ожидалось, Карцев дозвонился до резидента и пригласил его на ужин в недавно полученную квартиру на Большой Бронной улице. Угощали по первому разряду: закуска а-ля рюсс (соленые огурцы, помидоры, рыжики и прочее), нежная, как поцелуй арфистки, малосольная семга, икра черная и красная, угорь, выловленный лично в Эстонии и закопченный тоже лично. Баранья нога, изысканная, с минимумом жира, взятая по блату в «Арагви», Полина запекла ее в духовке и подала на огромной грузинской тарелке, обложив зеленью. Пили просто и с любовью: Руслановский отказался от «бурбона» и предпочел водочку на лимоне, Карцев же с головою окунулся в «Чивас ригал» — ведь резидент притаранил в подарок целый ящик этого божественного напитка. Баранину, естественно, ели под кахетинское и кварели, причем не из московских магазинов, а лично присланное из братской Грузии председателем республиканского КГБ. Полина для приличия посидела минут десять с мужчинами, повздыхала о быстротечности бытия, неблагодарности детей и прочее, выпила рюмку и ушла в другую комнату, оставив мужчин одних.

— Долго ты будешь в Москве отсиживаться, пора и на передовую, — говорил Руслановский. — Вот я через год уеду, ты меня и замени.

Предложение было неожиданным и лестным для Карцева: хотя он числился непосредственным начальником резидента, но на деле последний имел гораздо больше власти и подчинялся председателю.

— Дадут ли американцы мне визу? — засомневался Карцев.

— Да мы подвесим здесь на визе их резидента — что им тогда останется делать? Давай меняй меня, а то у меня их демократия уже в печенках! Говорят о свободе, а на улицах бездомные и безработные, повсюду расовая дискриминация. Нас ругают за то, что мы сажаем разных мудаков-диссидентов, а сами вовсю поддерживают военные диктатуры в Латинской Америке! — Руслановский нес всю эту пропагандистскую чепуху лишь потому, что очень нервничал и оттягивал роковой момент. Когда Карцев вышел из комнаты в туалет, резидент проворно (сам удивился своей ловкости!) сыпанул ему в стакан (на нем было написано: занимайся любовью, а не войной) порошок, который мгновенно растворился. Возвратившийся Карцев сразу же впился в виски, вдыхая ноздрями ароматы и размазывая по губам животворную жидкость (и порошок вместе с нею), казалось, что он знал о яде и жаждал быстрой смерти. Руслановский чуть ые упал в обморок от этого зрелища, на лбу у него выступил холодный пот, и захотелось вырвать у Карцева стакан и разбить его вдребезги. К счастью, опьяневший Карцев не замечал состояния резидента и, блаженно улыбаясь, пил из чаши, словно Сократ цикуту.

Занимайся любовью, а не войной.

Дело сделано, можно и отгребать, лекарство подействует через час-другой. Резидент вдруг представил бледное, мокрое лицо Карцева, его судороги на смертном одре, и к горлу прилила тошнота. Он выпил залпом рюмку ледяной лимонной водки, она отбила психическую атаку желудка.

Пора и честь знать (угробив хозяина).

Расстались по-братски, Карцев уже надрался как зюзя, глаза у него слезились, физиономия лоснилась, он долго, с чувством целовал резидента, вдруг ставшего для него не вечным ворогом, а любимым братом и лучшим другом. Руслановский вышел на Тверской бульвар, бегло взглянул на памятник Александру Сергеевичу, маячивший на другой стороне площади. М-да, поэт долго будет любезен народу за то, что пробуждал лирой добрые чувства. А вот будет ли любезен народу резидент КГБ в Вашингтоне? Идиотские мысли, и он двинулся к Никитским воротам. Стояла полночь, на скамейках жались страстные парочки, патологически удлиненный Тимирязев на фоне внезапно появившейся луны казался узкоголовым призраком, взгромоздившимся на постамент. Муки леди Макбет, усмехнулся про себя Руслановский. Дело сделано, разве не вся