Блеск и нищета шпионажа - Михаил Петрович Любимов

Анна словно колдовала с ним, и под ним, и над ним, — неужели все так непристойно выглядело? — по ее лицу бродили вожделеющие улыбки, а голая грудь… ужасно! и еще ужаснее лицезреть самого себя, похожего на похотливого монаха из Боккаччо, дорвавшегося наконец до своей цели. Дрожащими руками он разорвал фото на мелкие куски и швырнул в лицо Уэсту.

— Не волнуйтесь, господин Львов, — урезонил его Уэсг. — И помните, что у нас есть негативы. Вот мой телефон!

Сотрудники ЦРУ поднялись из-за стола и перешли в бар, явно не собираясь уходить и демонстрируя свою уверенность в успехе. Львов потерял аппетит и удалился к себе в номер, там он метался весь вечер, грызя от волнения, ногти. Как назло, именно в это время влюбленная Анна постучала к нему в комнату. Бурля от гнева, он рванул дверь и заорал, брызжа слюной:

— Иди отсюда вон, шлюха! Чтобы и духу твоего тут не было!

После этого выплеска он почувствовал слабость и рухнул на диван, положив под язык валидол. Потрясенная неожиданной грубостью, Анна, рыдая на ходу, помчалась к себе в номер, там она порылась в сумке, нашла пачку снотворного, перекрестилась и проглотила все содержимое, запив кока-колой. Затем она позвонила атташе, все еще доводившего свой пульс до нормы.

— Прощай, любимый! — театрально простонала она сквозь слезы и положила трубку.

Насмерть перепуганный Львов рванулся в ее номер, застал распростертой на постели и умирающей, как в «Даме с камелиями», позвонил портье и срывающимся голосом сообщил о самоубийстве (другого подходящего слова в английском языке он по нервности не отыскал). Примчалась «скорая», Анну пронесли на носилках через отель, Львов шел рядом (не убегать же в такой ситуации!), с ужасом думая, что все это фиксируют на пленку американцы. К счастью, дело обошлось легким испугом, и на следующий день советская делегация вместе с бледной, молчаливой Анной вылетела в Вашингтон. На аэродроме их встречали посол и Руслановский, взволнованный папаша бросился к дочке, а Львов отвел в сторону резидента.

— Александр Александрович, случилась беда: меня пытались завербовать американцы.

— С какой стати?

— Глупейшая история, — заволновался Львов. — Эта девчонка положила на меня глаз и буквально чуть не изнасиловала. Слово офицера, между нами ничего не было, я и не подозревал, что американцы засняли всю эту дурацкую сцену… ведь на фотографиях не видно, что ничего между нами не было… ну, полураздетые мы…

Атташе оправдывался, как мог, и выглядел жалко, словно его поймали на кобыле. Да как тут было геройствовать, если и ежу было ясно, что за такой разврат, да еще под американским наблюдением, полагалась позорная высылка в Москву, выговор или даже исключение из партии, ну а дальше служил бы затычкой в каком-нибудь дальнем гарнизоне. Он заискивающе смотрел в глаза Руслановскому, слывшему в совколонии жестким, но правдолюбивым, совсем недавно он даже защитил одного советника МИДа, по недомыслию заметившего, что Солженицын обладает талантом, хотя и сволочь, — высказывание дерзкое, по сути дела антисоветское. Правда, амурные дела резидент пресекал в зародыше, но не самолично, а перекладывая ношу на высокоморального парт-секретаря Шиловского, — оба дружили семьями и в Москве иногда вдвоем ходили на сторону: что позволено Юпитеру…

— Ерунда все это, я вам всегда верил и верю, — успокоил Львова резидент. — А вот насчет вербовки… почему бы вам не согласиться с их предложением? Мы будем снабжать их дезинформацией, заодно прощупаем их интересы. Поиграем с американцами, скажем, год, не больше. До истечения вашей командировки. Вы согласны? — Руслановский дал почувствовать, что отказ не принесет военному атташе ничего хорошего.

— Согласен, Александр Александрович!

В этот день праздновали победу и в ЦРУ, и в КГБ. Оливер Уэст доложил о своем подходе к атташе лично директору (в конечном успехе вербовки он не сомневался: Руслановский тут не мог подвести), директор порозовел от счастья и пожал ему руку. Все-таки ЦРУ не только разгребало собственное кротовое дерьмо, а создавало новые агентурные заделы. Торжествовал и Катков: дело атташе и дочки после подхода американцев метеоритом взлетало к оперативным высотам и заслуживало доклада самому председателю как блестящая операция, направленная на укрепление бастионов Маши. Катков даже предложил вызвать из отпуска Карцева, полностью подключить его к делам, дабы не вызывать подозрений у американцев, — пусть занимается грязным бельем атташе и дочки члена ЦК! Однако у председателя эта идея не вызвала энтузиазма, к чертовой матери все эти игры! Зачем рисковать? Нет, шпионов надо стрелять, как воробьев, и не втягивать их в опасные операции…

Карцев нервничал, не зная почему. Ничего подозрительного он не чувствовал, все шло спокойно, но в глубине его души шевелился скользкой змейкой неосознанный страх. Отпуск уже летел к концу, иногда он позванивал на работу, осведомляясь о новостях: Гусятников отбыл в Рим по личному заданию шефа (Катков частенько посылал личных эмиссаров, и это не вызывало подозрений), второй заместитель правил бал без всяких приключений и ЧП, мычал в трубку о том, что все в порядке, а расспрашивать подробнее по телефону не полагалось. Со слов зама, Карцев знал о визитах Руслановского в Москву из-за больной сестры (Вот мужик! — думал он, — молодец! Остались ведь еще на Руси благородные люди!), понимал, что резиденту не до вежливых звонков, и чувствовал себя неудобно. Все-таки, несмотря на подсидки и подковерные драки, люди есть люди и должны принимать участие в неприятностях коллег (равных по чину).

— Знаешь что, Полина, — говорил Карцев жене за игрой в подкидного дурака, скреплявшей их долгий семейный союз, — нам надо принять Руслановского. Он, конечно, порядочное говно, но все-таки резидент, и мы работаем вместе. У сестры его рак… поняла?

— Неужели? — удивилась Полина, подумав, что, слава богу, она сама жива и здорова. — Раз надо, то надо. А когда?

Карцев позвонил на работу, там не знали об очередном визите в Москву резидента и посоветовали обратиться непосредственно к больной сестре Ирине. Не царское дело — звонить сестрам, поэтому Карцев возложил эту миссию на свою толстушку Полину, наделенную истинно украинской, мягкой хитростью.

Женщины еще при царе Горохе встречались в чекистских компаниях, но не прониклись друг к другу, Полина вообще считала Руслановского гнилым интеллигентом и выскочкой, это отношение распространялось и на его родственников, близких и дальних (сестра ей казалась к тому же круглой идиоткой). Ирина не помнила жену Карцева и, когда она ей позвонила и представилась, спутала ее с другой украинкой, тоже супругой коллеги ее брата (мягкий акцент был налицо), только добродушной и отзывчивой, — сколько же лет