Траектория чуда - Аркадий Гендер

Вот так, он мне уже тыкает. Приемчик, описанный в литературе — подавить противника, морально унизить его, заставить общаться на своем языке.

— Нет, — выдавил из себя я.

— Ну да, не здесь же, — хохотнул он. — А то народ сбежится. Такого даже в "Хастлере" не увидишь.

Вот, сволочь! Ему не достаточно бессилия оппонента, этот любит поиздеваться.

— И что же вы хотите, Лорик, — спросил я, подчеркивая обращение "вы", но на Лорика это не произвело никакого впечатления.

— Прежде, чем я скажу, что я хочу, я расскажу тебе одну вещь, которую вам с теткой забыли рассказать в субботу там, у нас в конторе. То есть, забыли, понятно, умышленно, потому что до дня официального оглашения завещания это — большой секрет. Я тебе открою этот секрет сейчас для того, чтобы ты четко представил себе всю глубину своего падения в случае, если откажешься от моего любезного предложения. Ну что, готов слушать?

Он подался всем корпусом ко мне. Я, с ненавидящей беспомощностью глядя в его насмешливые глаза, кивнул. И он рассказал.

Закат жизни Ольги Апостоловой-Эдамс кроме безрезультатных поисков потерянного племянника или хотя бы его наследников, стремительно ухудшавшихся зрения и памяти, оказывается, был омрачен еще одной трагедией. Их с покойным Майклом сын Джордж еще в юности был замечен в не совсем традиционных сексуальных привязанностях. Однако потом он все-таки женился на прекрасной девушке по имени Мэри, и стало казаться, что все в прошлом. Ольга в невестке не чаяла души. Одно только огорчало ее — дети все не радовали ее внуком, и Мэри прозрачно намекала свекрови, что дело тут не в ней. Наконец, грянул гром. Прожив почти десять лет в браке, Джордж не просто расстался с Мэри, а публично объявил о своей гомосексуальной ориентации и стал активистом движения за равноправие сексуальных меньшинств. Ольга была в шоке. Между матерью и сыном состоялся крупный разговор, в конце которого, сорвавшись, она заявила, что ей претит сидеть за одним столом в совете директоров с педиком, кем бы он ни был. Оскорбленный Джордж в отместку развязал против матери настоящую войну, попытавшись под предлогом недееспособности матери по суду отлучить ее от бизнеса. После этого, а особенно после того, как Джордж, особо не скрываясь, стал жить с мужчиной, Ольга, порвала с сыном все отношения. Этот длившийся в результате несколько лет скандал, широко освещаемый желтой прессой, стал роковым для Ольгиной психики.

Репортеры скандальных газетенок не просто осаждали ее; в одном из своих пасквилей они написали, что гомосексуальность Джорджа Эдамса — наследственная, причем каким-то образом со стороны его русской матери. В общем, в результате Ольга стойко возненавидела газетчиков, а заодно — всех голубых и розовых на свете. Со временем эта ненависть переросла в стойкую манию. То ли в воспаленном сознании ей стало казаться, что бредовое предположение писак имело под собой какие-то основания, то ли по другой какой причине, но уже незадолго до смерти она высказала Полю Бернштейну непреклонное желание внести изменение в завещание. Она требовала написать, что в случае, если наследники Алексея Нарышкина (о том, что жив он сам, речь в середине семидесятых как-то уже и не велась) все-таки найдутся, то до того, как объявить им ее, Ольги Апостоловой-Эдамс, последнюю волю, они должны быть гласно или негласно проверены на предмет их сексуальной ориентации. Поль Бернштейн ужаснулся, пытался переубедить ее, но Ольга с упорством больного человека осталась непреклонной. Воспротивиться воле клиентки адвокат не мог, но ему удалось смягчить формулировку. В результате в завещании появилась секретная клаузула, смысл которой сводился к тому, что наследник получает все по ее завещанию, если на момент вступления в права в распоряжение "Бернштейн и Сын" не будут представлены неопровержимые доказательства его, наследника, сексуальных контактов с представителями одного с ним пола. Также старому крючкотвору удалось убедить Ольгу, что такими доказательствами могут быть только или фотографии сексуальных контактов, или… собственноручное письменное и заверенное нотариально признание. Поскольку о то, и другое было в высшей степени нереально, Поль был уверен, что полностью нейтрализовал экстравагантную выходку своей пассии в интересах наследника Алексея Нарышкина, буде он вообще когда-нибудь будет найден.

— Таким образом, — неожиданно перешел от истории к делам сиюминутным Лорик, — если старик Серж или мой шеф увидят эти фотографии, ты не получишь ни-че-го. Усек?

Он замолчал, поставил локти на стол и, собрав в замок пальцы рук, уставился на меня неподвижным взглядом гипнотизирующей кобры. Но я и без гипноза был полностью подавлен. Деньги, свобода, так неожиданно свалившиеся на меня, уплывали у меня из рук. Однако неожиданно меня посетила мысль, показавшаяся мне спасительной.

— Усек-то я усек, вот только собственно сексуальных контактов-то и не было, — попытавшись быть ехидным и надменным, сказал я.

Не знаю, получилось у меня, или нет, но только на Лорика мои слова не произвели ровным счетом никакого впечатления.

— Это в смысле, что ты ей, то есть, ему так и не засунул? — усмехнулся он. — Да, на снимках впрямую этого нет. Но, во-первых, как ты докажешь, что этого не было совсем, а не просто не было сфотографировано? А, во-вторых, в клаузуле не прописано, что является сексуальными контактами, а что нет. По нашему, по рабоче-крестьянски, ежели кто лежит в койке голый с мужиком, значит — педик! Хочешь рискнуть узнать, какое мнение на этот счет у швейцарских адвокатов?

Я уже чувствовал, что не хочу, но Лорик, решив подавить во мне, наверное, всякое желание сопротивляться, не унимался:

— И любой встречный твой шаг тоже уже просчитан. Я размещу фотки в Интернете, и сообщу об этом Бернштейну. А если ты попытаешься превентивно договориться со стариком, нажимая на его расположение к тебе и к твоей тетке, я подключу Вадима. Конечно, ты можешь в отместку наябедничать ему на меня, но вот договориться с ним — это вряд ли. Хотя бы и из прирожденной вредности, — если есть хоть малейшая зацепка хоть не заплатить, не заплатит обязательно, и не важно — сколько, кому и за что.

Да уж, образный психологический портретик! И, главное, полностью соответствует тому, что я сам знаю о Шуляеве. Теперь-то тогдашний ресторанный финт Шуляева с коньяком стал мне абсолютно ясен, — он просто не дал расслабившемуся Бернштейну проболтаться насчет клаузулы! А ведь, вроде, — ну что ему до этого? Да, обложили со всех сторон. Так что же, надо договариваться? Тогда осталось задать главный вопрос.

— Ну, и — сколько? — вымученно улыбнулся я.

— А ты быстро схватываешь! — одобрительно закивал Лорик. — Сколько, говоришь? Да чего уж там, — как говорится, по братски, любую половину.

Задавая этот вопрос, я, конечно, уже понимал, что речь пойдет не о тысячах и даже не о десятках тысяч, но от такого ответа сердце мое оборвалось.

— Три миллиона двадцать шесть тысяч двести двадцать пять с половиной долларов? — автоматически как-то бесцветно переспросил я.

— Мелочь не в счет, — великодушно поправил меня Лорик, — трех лимонов будет вполне достаточно

Я сидел, как китайский болванчик, безвольно склонив голову на плечо, переваривая услышанное. Внутри меня была пустота, в ушах гудело. Видимо, видуха у меня была такая, что Лорик обеспокоенно тронул меня за плечо:

— Эй, алё, очнись, приятель! Экий ты нервный.

— Да, да, я в порядке, — встряхнулся я.

Так, ладно, даже при плохой игре — улыбайся, а то так недолго и вообще лицо потерять! Растянув рот в неестественной, но широкой улыбке, я спросил:

— А не до фига тебе?

Лорик рассмеялся:

— Вот так-то лучше, наконец-то слышу нормальный базар! — И, посерьезнев, добавил, — В самый раз будет. Ты ведь умный человек, Глеб, и, надеюсь, не собираешься всерьез выбирать между тремя лимонами и нулем?

Да уж, в логике ему не откажешь. Три миллиона долларов больше, чем ничего, в такое же бесконечное количество раз, как и шесть. Ладно, попался, так хорошо, что хоть есть, чем откупиться! И черт с ними, с этими деньгами! И так не было у тебя ни фига, дядя Глеб, да вдруг, ну, пусть, не алтын, так хоть полалтына. Тоже ничего. От этих мыслей я успокоился и внезапно почувствовал зверский голод.

— Слышь, Лорик, — обратился к собеседнику я, — а давай перекусим? Только, чур, каждый платит за себя!

Тот заржал, оценив шутку. Мы заказали себе по пицце.

— Ладно, расколись хоть, как ты меня подловил-то? — стараясь выдержать шутливый тон, задал я Лорику вопрос, который теперь терзал меня едва ли не больше всего.

Лорик со снисходительной усмешкой откинулся на спинке скамьи.

— Вопрос на самом деле интересный! — явно любуясь собой, начал рассказывать Лорик. — Вот на тебя, к примеру, бабки просто свалились с неба, ты и пальцем ради них не пошевелил, все за тебя сделали. А вот я-то уж побегал…