Мы – животные: новая история человечества - Мелани Челленджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стоит отметить, что есть и другие постгуманистические проекты, совершенно иного свойства. Впервые предложенные такими философами, как Рози Брайдотти, они более адекватно подходят к видению мира после гуманизма. Эти постгуманисты ищут не способ обойти животную природу, а способ избежать ограниченных представлений гуманистов о том, кто такие люди. По словам Элизабет Гросс, они переосмысляют мир «за пределами ограниченного взгляда личных интересов человека».
Несмотря на некоторые сложности, по-прежнему остается великой мечтой, что наш разум может спасти нас от животной природы. Обусловленный капитализмом и либертарианскими фантазиями о личной автономии и границах, наш опыт должен быть нацелен на выживание. Дайте только время – и мы сможем освободиться от плоти. Проблема животной природы будет решена навсегда. Некоторые активные сторонники наслаждаются разговорами о том, как компьютерное моделирование человеческого интеллекта перенимает эстафету жизни от несчастных созданий из плоти и крови, которых эволюция выбросила за борт. Но привлекательность машин и алгоритмов как следующей стадии эволюции служит явным напоминанием, что нами движет не рациональность, а страх.
Вольтер однажды остроумно сказал: «Человеческий мозг – это сложный орган, обладающий поразительной силой: он позволяет человеку находить причины, чтобы продолжать верить в то, во что он хочет верить». Ища возможность извлечь нашу личность из тела, подобно устрице из раковины, постгуманисты просят нас поверить, что можно заменить то, что обладает невосполнимой ценностью. Какая безрассудная идея. Они полностью перечеркнули ту самую вещь, которую надеются спасти.
В любом случае сначала необходимо провести эксперименты и испытания в реальном мире. Для этого нужно использовать животных и лишь потом перейти к испытаниям на людях. В современном мире это означает заявки на гранты, набор правовых параметров и обращение в комитеты по этике. Исторически мы оправдывали эксперименты над животными, потому что у них нет осознанности, которой мы могли быть чем-то обязаны. Параллельно мы оправдали необходимость исследований и инноваций, потому что прогресс человеческого сознания считается нравственным делом. Но в данном случае нам необходимо прийти к выводу, что человеческое сознание реально и у нас есть перед ним нравственные обязательства. Как тогда мы можем утверждать, что это всего лишь физическая иллюзия, которую мы должны стремиться заменить?
Проблема также заключается в том, что эти дискуссии ведутся обычно в расплывчатых прогрессивных терминах. В книге о наследии Алана Тьюринга Рэй Курцвейл писал об «освобождении человеческого ума от жестких ограничений его объема и протяженности как о необходимом следующем шаге эволюции». По его мнению, эволюция «является целью жизни… Мы будем жить – мы выживем – как отдельные индивидуумы, как общество и как вид только в том случае, если преодолеем собственные границы». Кажется, эволюция движется в сторону «большей сложности, большей элегантности, бо́льших знаний». И в последнее время это настроение встречается довольно часто.
Поборники технологий, которые видят следующую ступень эволюции человека как освобождение от наших органических тел и обращение к искусственному и обновленному интеллекту, объединяют предположения, что материя объясняет умственный опыт и что умственный опыт – это по большей части набор правил для решения проблем. Но также они заимствуют древнюю философскую мечту, что сознание олицетворяет реальную ценность. Таким образом, говорят они, алгоритмы можно превратить в душу.
То, о чем рассуждает Курцвейл, – это эволюция на диете. Взять один аспект эволюционного процесса в качестве основополагающего принципа – все равно что взять движение, чтобы объяснить реку. Дарвин никогда не совершал подобной ошибки. В основе эволюции лежат динамические взаимодействия, а не прогресс. Жизнь достигает бесконечного разнообразия форм за счет слепых генетических мутаций и рекомбинаций, и некоторые из них становятся более распространенными, потому что помогают отдельным особям в течение жизни. Такое дифференциальное выживание и репродукция приводят к физическим изменениям внутри видов. Но появляющиеся изменения происходят не в одном направлении, и они не обязательно нацелены на улучшение.
Эволюция может создавать более сложные организмы (что очень похоже на тенденцию), не создавая при этом улучшенные формы, которые могли бы придать направлению цель. Иногда эволюционные изменения могут происходить невероятно медленно, как в случае с редкой акулой-гоблином, бледным, будто составленным из разных частей существом, которое сохранялось в практически неизменном виде на протяжении более ста миллионов лет. Она живет в самых глубоких частях океанов, медленно плавает, ест лишь тогда, когда еда подплывает слишком близко. Мало что может нарушить спокойную жизнь этого существа в том сумрачном мире. Иные эволюционные изменения могут быть стремительными и существенными, но в целом малозаметными по своим эффектам. Пятнистых лягушек древолазов в Амазонии тридцать лет разделяло шоссе. С виду различия не заметны, но генетически они сильно отличаются друг от друга.
По генетическим маркерам сложно сказать, произойдет ли видообразование или же маркер приведет к развитию новых повадок. Еще менее понятно, что образовавшийся вид может сказать об относительной важности живых существ. «Если через три тысячи лет, – сказал мне африканский антрополог Чарльз Мусиба, – какие-то люди из будущего вернулись бы назад и увидели народ Мбути (пигмеев охотников-собирателей из региона Конго), показались бы они менее важными, менее развитыми?» Как бы то ни было, эволюция – это не процесс улучшения. Говоря о спасении языком эволюции, постгуманисты используют науку, чтобы оправдать предрассудки.
Более того, наша биология во многом искажает то, что мы думаем о личностях. Локк хотел считать человека созданным из его взаимоотношений с памятью о прошлом и представлениями о будущем. Когда люди думают об индивидуальности, большую часть информационного наполнения составляют особо ценные и даже болезненные воспоминания. Но при этом какую бы часть себя люди ни хотели спасти, они склонны выделять стадию здорового взрослого. Люди предпочитают взрослого человека, обладающего репродуктивной функцией. Не нужно долго размышлять, чтобы понять, почему мы отдаем предпочтение именно этой фазе жизни. Но насколько это значимо для престарелых, для юных, или для людей с отличающимся восприятием, например с аутизмом, или для детей с синдромом Дауна? Скорее всего, они не настолько ценны, чтобы их спасать.
Ранние теологические споры строились вокруг похожего набора дилемм. Если после конца света люди воскреснут, на какой этап жизни они вернутся? Возродится ли их плоть или только дух? Останемся ли мы навсегда в том же возрасте, в котором умерли? И так все время: именно животное тело и его жизненный цикл вызывают путаницу и упрямую тягу к тем дням, которые мы считаем лучшими в своей жизни.
