По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

До полудня делать мне было нечего, я ничего и не делал. Опять поднялся в номер, с чашкой кофе. Включил телевизор. Гости местного канала комментировали забастовку против законопроекта о частных университетах. Социалистов, не имеющих по этому пункту глубоких разногласий с правительством, представляла рыжеволосая женщина в платье с глубоким декольте. Возмущалась бесчинствами, которые устроили студенты, захватившие Аристотелевский университет: разбили несколько стекол, продавили кресло и испортили три репродукции византийских икон, выставленные в Архитектурной школе. Камера показала Христа, Пресвятую Деву и святого Димитрия в столь же плачевном состоянии, как и статуи в археологическом музее.

— Вот что они натворили, эти вандалы! — заявила делегатка от социалистов.

Все прочие участники дебатов, даже депутат от коммунистов, печально покачали головами. Было показано и продавленное кресло: пружины повылезли из-под обивки, словно захотели глотнуть свежего воздуха. Я вдруг забеспокоился, как бы забастовщики не сорвали Везирцису лекцию.

Опять лег, вытянув руку на пустую половину постели. Представил себе Таню на этом месте, которое она занимала совсем недавно, потом Янну, потом Полину Менексиаду. Подумал и о Мирто, дочери доктора Нафанаила, и о продавщице с красивыми ногами из книжного магазина «Пантократор». Потом настал черед Софии, но телефон зазвонил раньше, чем она успела расстегнуть свой корсаж. На другом конце линии послышался замогильный, едва узнаваемый голос.

— Это ты, София? — спросил я.

Это была София. «У нее голос покойного деда».

— Как похороны?

— Народу было полно. Все даже в церковь не смогли поместиться, хотя та не маленькая. Пришло много бывших партизан из Освободительной армии, с большим уважением о дедушке говорили. А когда прощались с ним, пальбу устроили.

— Ты раньше бывала на похоронах?

— Нет, никогда. Не знала, как себя вести, куда себя девать. В конце концов встала рядом с подсвечником на ножке, где десятки свечей горели. И во время отпевания только на них и смотрела, не отрываясь.

Ее рассказ прервало рыдание. Я услышал, как она сморкается.

— А они все таяли, таяли… Новый приходский священник велел установить над свечами вытяжку, как у Навсикаи на кухне. Пока мы шли к могиле, я рассмотрела одного за другим всех своих родственников. У всех лица были расстроенные, какие-то изможденные. Будто дедушкина смерть у каждого чуточку жизни отняла.

Она снова умолкла.

— Я и не знала, что всю церемонию гроб остается открытым. Дедушке под спину кучу подушечек подложили, словно собирались подать ему завтрак в гроб.

Она тоже попросила меня поставить на Афоне свечку.

— Смерть колеблет наши убеждения. Заставляет сомневаться и верующих, и неверующих.

Мало-помалу ее голос становился не таким мрачным.

— Я нашла фотографию тех женщин-партизанок, которые плясали на площади Карьеса. Дедушка хранил ее среди бумаг. Там виден даже монах, хлопающий в ладоши!

— Как Навсикая?

— Не очень-то… Вчера всю вторую половину дня проспала, накануне у нее была бессонница… У меня впечатление, что ты уже давным-давно уехал.

— У меня тоже.

Я опять смотрю в окно. Вижу отражение официантки, стоящей за стойкой. Дождь сегодня ни на миг не прекращался. Интересно, у монахов есть зонтики?

— Ну конечно, — отвечает мне таинственный голос. — Зонты были изобретены монахами, потому они и черные.

В полдень, в ресторане, я очень мало говорил с Везирцисом. Его окружало человек десять, включая президента университета. Везирцис проявил любезность, представив меня как своего ассистента, чтобы оправдать мое присутствие на обеде. Мне пришлось сесть в самом конце стола, на единственном свободном месте, но я не пожалел. Мой сосед справа оказался французским профессором, который время от времени преподает археологию в Фессалониках. Я страшно обрадовался, когда он назвал мне свою фамилию: это оказался не кто иной (осмелюсь употребить оборот, которым часто пользовался Александр Дюма в «Черном тюльпане»), как Базиль Прео.

— Так вы Базиль Прео? — воскликнул я, отодвигая свой стул, словно собирался вспрыгнуть на стол и заплясать.

— Да, это я, — подтвердил он немного смущенно.

У него были совсем седые волосы и дрябловатое лицо. Я объяснил ему, что читал его статью в бюллетене Французской школы в Афинах и что она была мне очень полезна, поскольку я готовлю курсовую на ту же тему.

— Сами понимаете, что встреча с вами — для меня огромная удача.

Он адресовал мне блеклую улыбку.

— У меня не больше сведений, чем в то время, когда я писал эту статью. Святая Гора по-прежнему непроницаема. Древности, которые показывают в некоторых монастырях, большого интереса не представляют. Единственная цель этих экспозиций — обезоружить тех, кто критикует монахов за отказ разрешить раскопки.

У него был легкий акцент, но по-гречески он говорил так хорошо, что я слушал его с восхищением.

— На том месте, где сегодня оливковая роща монастыря Констамонит, находился город Фисс. Монахи продолжают брать камни из его руин и огораживать свои поля.

Еще он мне сказал, что мне нет необходимости искать труд Царнта, потому что недавно появился большой том, в котором собраны все написанные на сегодняшний день работы о наиболее отдаленном прошлом Афона. Я нацарапал название книги на бумажной салфетке с Таниным телефоном, равно как и название издавшей ее организации — Центр сохранения афонского наследия.

— Его офис находится в министерстве Македонии и Фракии, — вмешался мой сосед слева.

Мы еще не были представлены друг другу: он назвался Яннисом Цапакидисом, секретарем Инженерной палаты Центральной Македонии. Оказалось, что он уже не первый год заседает в административном совете этого Центра.

Я подумал, что мои силы на пределе и я уже не в состоянии усвоить малейшую информацию. Съел немного салата, кусок хлеба, выпил полбокала вина. На другом конце стола Везирцис весело болтал с президентом университета и главной редакторшей радиостанции. По всей видимости, об уходе жены он больше не думал. Не слышно было, чтобы кто-нибудь тут упомянул студенческую забастовку. Я допил свой бокал.

— И чем занимается ваш Центр? — спросил я у Цапакидиса.

— Он отвечает за работы по укреплению и реставрации афонских зданий. Многие из них десятилетиями были заброшены и в 70-х годах грозили разрушиться окончательно. Центр совместно с заинтересованными министерствами и Священным Собором принял меры к их спасению. И действительно, за последние двадцать лет с помощью государства были проведены огромные работы. Но, в основном, их финансирует Брюссель, и это несмотря на оппозицию многих депутатов Европарламента, которые не понимают, почему женщины должны платить за восстановление монументов, которых никогда не увидят. Вклад Европейского союза достигает примерно трехсот миллионов евро.

— Я слышал, что монастыри Эсфигмен и Констамонит отказываются от помощи Союза. Они там убеждены, что эти деньги — от евреев и франкмасонов, — сказал Прео.

Президент встал, чтобы произнести тост за моего профессора. Упомянул, что они встретились в армии, куда оба были призваны. Везирцис тогда вернулся из Парижа, где только что закончил учебу. В то время у него была подружка-француженка.

— Ее ведь звали Шанталь, верно?

Везирцис кивнул. Мы тоже все встали, чтобы выпить за его здоровье. Мне захотелось чокнуться с ним, и я обошел вокруг стола.

— Получишь триста евро из стипендиального фонда, — шепнул он мне тихонько, словно эта сумма была способна вызвать чью-то зависть.

«Скажу Навсикае, что она угадала».

Он вручил мне фотоаппарат и две кассеты с пленкой.

— Твоя работа гораздо важнее, чем ты думаешь, — добавил он тем же конфиденциальным тоном.

Я вернулся на свое место, окрепнув духом.

— О чем речь?

— Мне не часто удавалось найти общий язык с настоятелями, — пожаловался Цапакидис. — Они питают глубочайшее презрение к греческому государству и не выносят его контроля. Уверяют, что сами способны позаботиться о памятниках Афона — дескать, сохраняли же их тысячу лет. Но беда в том, что на самом-то деле они нисколько о них не заботились. Целый монастырь, Ставроникита, едва не обрушился в море. А их начинания порой просто губительны. Они попытались, например, подновить церковь в Карьесе, самую древнюю на полуострове, используя для этого тонны цемента. Замуровали вентиляционные отверстия, в результате чего стали гибнуть знаменитые фрески Мануила Панселина на внутренних стенах, а они датируются XIV веком.

Нам принесли фрикадельки с тмином, которых я с удовольствием отведал, добавив немного лимона.

— Постройку этой церкви Священный Собор приписывает Константину Великому, — уточнил Прео, — хотя она датируется в лучшем случае IX веком. Вопреки тому, что утверждают монахи, по велению Константина не было построено ни одного монастыря, ни на Афоне, ни где-либо еще.