Бесконечное лето: Город в заливе - Александр Руджа

- Ага, - подтвердил какие-то свои мысли доктор. - Прямой перелом костей плюсны и пальцев, сочетанный с остальными - ничего удивительного, что репозицию делали. Удивительно только, что так хорошо получилось. Ты, небось, и капельницу впервые увидел уже у нас, лечить-то в плену не стали, поди?

- Не стали, - согласился я. - Сказали, лекарства дороги, своим не хватает, а не то, что каким-то гнусным врагам нации. Но когда поняли, что я правда не очень ценный источник информации, то быстро обменяли, это нельзя не признать. Так что ногу даже успели спасти.

- Прыгать ты все равно будешь до конца дней как козлик, с палочкой - и это в самом лучшем случае, - предостерег меня доктор, закуривая очередную сигарету. - О беге, соответственно, можешь вообще забыть, ступня нормально гнуться не будет теперь уже никогда. Так что блестящая карьера легкоатлета, почтальона или грузчика для тебя теперь закрыта. Даже не знаю, как тебе жить после такого удара.

- Зато живой, - уместно указал я, а то вдруг он этот важный аспект выпустил из виду. Мысль не вызывала уже никаких чувств, слишком сильно я привык к тому, что уже никогда не вернусь из-за речки, поэтому нынешняя ситуация выглядела чьей-то шуткой, забавной несуразностью. Парадоксом времени и пространства. "А Сенсей-то жив еще после плена, прикиньте, пацаны? С чего это он, что за новости?"

"Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще." Самураи, понятно, парни понимающие, грех им не верить, но что-то моя жизнь пока мало походила на безупречность - а о грядущем успехе не хотелось таким манером даже задумываться.

Дальше нашу беседу вынужденно прервали - в палату ворвалась расхристанная необъятная женщина в развевающемся халате - это приехала мама к еще одному раненому, на этот раз из уродов, взятому в плен уже нами. А теперь успешно лечащемуся бок о бок с остальными ранеными на общих основаниях.

- Сыночку! - завопила она с порога, сразу ринувшись к замотанному в бинты парню на крайней койке. - Да что ж тут такое делается! Да на кого ж ты меня покидаешь! Да ты ж слова плохого в жизни никому не сказал! Да он же, - она повернулась к нам, словно мы были аудиторией ее выступления, зрителями, восхищенными удачной актерской импровизацией, - он же не со зла сюда поехал родину защищать, далась ему эта родина, будь она проклята! Ему ж пообещали тут участок после войны, на хорошей земле - вот он остепениться и решил, хотел заслужить! Кто ж знал, что тут такое творится!

Доктор стоял с каменным лицом и молча курил, я, наверное, тоже реагировал не совсем так, как ожидала толстая женщина, поэтому довольно быстро она выбежала из палаты, и с обещанием дойти в скором времени хоть до президента, хоть до кого с вопросом - почему отважных воинов так плохо защищают, что они попадают в плен к кровавым сепаратистским упырям - наконец, затихла в отдалении.

- Видал? - доктор расслаблено выдыхал колечками дым, но глаза, несмотря на шутливый тон, у него были серьезные.

- А то, - подтвердил я. - Седьмой век нашей эры, император Ираклий, фемная реформа, солдаты получали плату захваченными землями вместо денег. Полторы тысячи лет прошло, а ничего не поменялось. Участок он сюда приехал заслуживать, за военную доблесть и подвиги. Никакой идеологии или, боже упаси, патриотизма, чисто материальный интерес. И замечательная любящая мама тоже в этом ничего такого не видит, нет.

- Я даже про другое хотел сказать, - заметил доктор. - У нее основной вопрос к ее дорогому президенту: почему так плохо защищают наших сыночков? Не требование немедленно прекратить войну, не желание забрать сына домой и никуда больше не отпускать - а вот это. Больше оружия, лучше бронежилеты - и пусть хоть обвоюются. Наглухо отбит материнский инстинкт, срезан под корень буквально. Что ж с этими людьми делали, чем кололи, что добились такого эффекта, меня, как медика, остро волнует этот вопрос. Ты вот помнишь, к примеру, когда на войну уходил из дома, тебя твои - не знаю, родители, жена - как отпускали?

- Девушка, - коротко сообщил я. - Теперь уже бывшая. Плохо отпускала. Плохо.

***

- Никуда ты не пойдешь, - отрезала Дашка и сунула в толстую стеклянную пепельницу недокуренную сигарету. Обычно она не курила, это так, баловство - только по серьезным случаям. Наверное, сегодня как раз такой. - Понял, что я говорю? Приговор окончательный, обсуждению не подлежит. А не пойдешь ты потому, что я тебя не отпущу.

Люблю такие смелые утверждения. Полный эффект того, что мне снова тринадцать лет, и родители обрисовывают перспективы похода на школьную дискотеку под "Продиджи" и "Руки вверх!". И, может, редкие кислотные сэмплы из ReBirth, если ди-джей окажется по-настоящему продвинутым.

- Дашка, я хотел бы напомнить, что ты мне не мама и тем более не папа, - вкрадчиво сообщил я, глядя в рюкзак. - Мы что, переселились во времена военного коммунизма? Что за диктат пролетариата, откуда такая категоричность?

Что брать с собой в турпоездку или поход, я знал наизусть, шесть лет стажа все-таки. А что берут с собой, отправляясь на войну? Носки, трусы, предметы гигиены - это понятно, а еще что? Позвоните на короткий номер и подскажите верный ответ нашему герою, не дайте помереть идиотом.

- Я. Тебе. Не чужой. Человек, - отчеканила Дашка, упирая руки в бока. Не чужой, это правда, скоро будет год, как вместе живем. А будет ли? Наверное, ей хочется уже и официального статуса, и квартиру свою, а не съемную, липкую от застарелой грязи, халупу в древней пятиэтажке со скандальной родственницей-хозяйкой... Своих детей, в конце концов. А чего хочется мне? Я пока не понял.

Друг друга мы с ней знали давным-давно - еще с универа, я тогда был на втором курсе, а она на первом. Проблема плотного общения с противоположным полом стояла как никогда остро, а особыми успехами в этом важном вопросе я похвастать не мог, отчего день ото дня становился еще более замкнутым, чем обычно. Легко догадаться, что ситуацию это не улучшало никак.

Все изменилось, когда одним зимним утром в битком набитом автобусе незнакомая девушка, прижатая к моему сидению мрачным людским потоком, улыбнулась, сдула со лба челку и сказала: "Слушай, ты не будешь против, если я сейчас присяду к тебе на руки? И мне ехать будет удобнее, и ты, я думаю, порадуешься".

Я, натурально, оказался не против, и буквально через минуту уже познакомился с Дашкой, будто знал ее полжизни. Она приехала из маленького приморского городка, и у нас пока только осваивалась - правда, делала это со свойственной провинциалкам деловой хваткой. Очень скоро оказалось, что она отлично знает, что сказать официанту в кафе, чтобы он обслужил побыстрее, как подойти к завкафедры, чтобы пересдать особенно сложный зачет, да и вообще найти кого-нибудь, чтобы написать за нее курсовую, потому что - если так можно, то почему бы и нет?

В общем, мы начали встречаться. Справедливости ради, почти такие же отношения Дашка поддерживала еще минимум с двумя парнями, да и в родном городке у нее вроде бы кто-то оставался. Многопользовательский интерфейс и общая живость характера творили чудеса. Ревновал ли я? Дико, но выхода было не видно - либо так, либо никак. А "никак" уже не получалось - к этому моменту жизни без нее я уже не представлял.

Ну, вы все знаете - первая женщина все равно что приковывает к себе железными цепями, оторваться можно, только очень больно. Дашка это понимала и без смущения пользовалась.

Впрочем, и отрываться-то не хотелось, потому что вместе нам было интересно - я много знал и умел рассказывать, а она любила слушать, так что в компании друг друга мы проводили, пожалуй большую часть своего свободного времени. Походы в кино и рестораны, поездки на море, в ее родной городок, знакомство с мамой - доброй толстой тетенькой, больше всего на свете любившей свою дочу, цветы в горшках на подоконнике, да еще печь пирожки с вишнями - стали логичным продолжением.

И при всем при этом она категорически отказывалась считать себя моей девушкой, заявляя, что ей нужна полная свобода в принятии любого решения, и я, кстати, тоже совершенно волен завести себе еще кого-нибудь, какую-нибудь глупую первокурсницу, она совершенно не против. Беда в том, что первокурсница мне была не нужна. Нужна была только она. А она всегда уходила. Всегда.

Я писал Дашке стихи и посвящал песни - даже чужие, даже те, что я никогда не смог бы написать сам. Она улыбалась и возвращала это мне - редкими поцелуями, пахнущими вином, и объятиями со вкусом торта. Наверное, именно это называют любовной манией. Впрочем, мне было все равно, я читал и перечитывал чьи-то странные стихи без рифмы, непонятным образом хранящие то, что описывало меня и ее, нас двоих, без остатка:

Твой рот, твой голос, твой каждый волос - я голодаю без них,

И по улицам я бреду, несытый и молчаливый,