Моя сумасшедшая - Андрей Климов

— Позвольте, мы вас проводим! — встрепенулась Соня.

— А вот это лишнее. И вот еще что: Вероника убеждена, что мне зачем-то понадобился ваш парижский адрес. Не разочаровывайте мою старую подругу. Если вас спросят, скажите, что я его получила. — Перья на шляпке колыхнулись, и женщина, сохраняя каменную улыбку, исчезла между колоннами фойе.

Сестры переглянулись.

— Мне кажется, что от этого конверта нужно как можно быстрее избавиться, — прошептала Юлия.

— Где он?

— У меня в сумочке.

— Только не здесь. Позже, на улице. Порви и выброси.

— А если…

— Второй звонок! — схватив Юлию за руку, Соня потащила ее за собой. — И прекрати паниковать… Что за дикие мысли у тебя в голове, дорогая моя?

Однако Юлия и сама вскоре начисто забыла об этом странном знакомстве и о том, что лежит у нее в сумочке. Вячеслав Карлович и ее собственная реальность откладываются на завтра, а сегодня она совершенно свободна и принадлежит только себе. Она смотрела на сцену, не видя и не слыша того, что там происходит. И понимала, что уже никогда не будет такой счастливой, как в юности. Наивной и любопытной. Верующей. Что разлюбила театр, охладела к музыке, перестала доверять словам. Не питает иллюзий по поводу собственной жизни. Лжет себе и близким и будет за это наказана…

Со сцены прозвучала какая-то реплика, вспыхнул смех в полутемном зале, публика зашумела; Юлия вздрогнула и очнулась, услышав гром аплодисментов и редкие свистки…

Когда спектакль окончился, она задержалась в фойе, ожидая сестру, убежавшую попрощаться с Ярославом и актерами, — день ее отъезда приближался. Накинув жакет на плечи, Юлия в нетерпении прохаживалась перед входной дверью, когда ее негромко окликнули. Она обернулась — перед ней стоял Казимир Валер.

— Вы? — растерялась Юлия.

— Смотрел только на вас, пани, — отворачиваясь и будто через силу, проговорил он. — У вас такое лицо…

— Почему-то я решила, что вы не придете. Какое?

— Кроткое и печальное. Юное. И отчаянное. Таких уже не бывает… Дивовижно!

— О чем вы, Казимир?

— Обо всем сразу. I ця маячня на сценi…

— Вот так настроение у вас, Казимир! А знаете что, — вдруг, лихорадочно спеша, словно отрезая себе путь к отступлению, проговорила она, — мне кажется, мы с вами сегодня еще увидимся. Я провожу сестру, и сразу — к вам. Помните: картина. Вы обещали…

— Нет. Ничего я не обещал.

— Это же совсем рядом!

— Не треба цього.

— Почему?

— Только не сегодня.

— А когда?

— Не знаю. Я пришлю ее вам. Когда скажете.

— Не пришлете. И все равно я приду.

— Нет, Юлия. Это никому не нужно. Ни вам, ни мне.

— Неправда, — волнуясь, повторила она. — Вы так не думаете. Что плохого, если мы чуть-чуть побудем вместе?

Он молча отвел взгляд. Потом недоверчиво усмехнулся и проговорил:

— Я отложил для вас одну старую работу. Можете взять, когда захотите…

Отец и мать их ждали. Отец чувствовал себя получше — читал у себя в комнате. Соня сразу же взялась твердой рукой укладывать сонного Макса. Юлия ждала у окна, когда сестра окликнула ее:

— Ты еще не уходишь? Может, останешься ночевать?

— Соня, мне нужно домой, — Юлия смешалась. — Видишь ли…

Она остановилась, чувствуя, что не в состоянии лгать.

— Ты избавилась от конверта?

— Что?.. Господи, да я о нем совсем забыла!..

— Что с тобой происходит, Юлия? Ты сегодня какая-то странная. То отмалчивалась, то вдруг накричала на извозчика. На тебя так подействовал театр?

— Парень грубил, и к тому же был пьян…

— Спасибо, что подвез — народу столько, все «ваньки» нарасхват… Давай эту цидулку сюда, я сама сожгу.

Юлия взяла с подоконника сумочку. Конверт при ближайшем рассмотрении оказался плотным, необычной формы, из какой-то светло-серой, ворсистой, похожей на ощупь на замшу, бумаги. Такой она никогда не видела. Вдобавок он был потертым, будто его долго таскали в кармане. Ни адреса, ни каких-либо других надписей не было.

— Ну же, — нетерпеливо потребовала сестра.

— Погоди, Соня, — сказала она, надрывая уголок. — Нужно все-таки взглянуть…

Первым, что она оттуда достала, оказалась фотография мужчины, женщины и двух детей: мальчика лет шести и разряженной в пух и прах крохотной девчушки. Она едва сдержала приглушенный вскрик, мгновенно узнав на снимке лицо брата — слегка постаревшего, но совершенно не изменившегося. Те же бешеные глаза, высокие скулы, волнистая прядь, падающая на висок…

Юлия торопливо разорвала конверт и выхватила сложенный вчетверо исписанный листок. Скользнула взглядом вниз — туда, где должна стоять подпись, и протянула сестре.

— Соня, прочитай, пожалуйста, здесь темновато, у меня в глазах все расплывается…

«Дорогие мои, единственные! Это письмо доберется до вас только весной. Ему предстоит долгий путь, и я очень надеюсь — оно найдет вас. Я знаю, что София живет во Франции, но связаться с ней мне было бы еще труднее, чем передать весточку на родину. Не буду утомлять вас рассказами, через что мне пришлось пройти — важно другое: я жив, здоров и на коленях прошу у вас прощения за все страдания, которые я вам причинил…»

— О Господи! — прошептала Соня. По щекам у нее текли слезы. Юлия осторожно взяла у нее письмо и продолжала:

«…Я ничего не забыл. Часто вспоминаю наш дом в деревне, сад, галерею, увитую виноградом, и мост через речушку, где я однажды, возвращаясь со станции босиком, загнал занозу в пятку, да так, что маме пришлось поднимать среди ночи доктора Кислинского. Юля в одной ночной рубашонке подслушивала у двери моей комнаты, а после не могла уснуть до утра. Как она там, наша младшая? Мне больно оттого, что я не могу с вами увидеться, но иногда во мне рождается надежда, что это не навсегда, что мы когда-нибудь встретимся и я смогу сказать, как я вас всех люблю…

На снимке — моя жена Нина. Нина родом из Ялты, родители ее погибли; она была медсестрой на Чонгарском участке фронта у Врангеля, потом, уже за границей, окончила акушерские курсы. А также наш первенец Степан и общая любимица Нюта. Мы снимаем небольшую квартирку на окраине Харбина, оба работаем, дети с няней. К китайской экзотике давно привыкли, и отношение к нам хорошее, тем более, что Нина пользуется большим авторитетом как врач. Она добрый и отзывчивый человек. Все у нас в порядке, и вам не следует обо мне тревожиться.

Пишу в канун Рождества. У нас масса снега и очень холодно, но мы в тепле и даже с елочкой, как когда-то в детстве… В той страшной мясорубке, которая выпала на долю многих, кого я знал и любил, я все-таки уцелел.

Обнимаю вас всех вместе и каждого по отдельности, родные мои. Нина и дети передают вам приветы. К сожалению, фотографию и мое письмецо вам придется уничтожить: не хочу снова стать причиной ваших бед.

Простите меня, если сможете. Ваш Олег Рубчинский».

Даты под письмом не было.

Юлия вгляделась в лицо брата на фотографии. Она ничего не помнила о занозе — должно быть, была еще слишком мала, но не забыла, как он уходил из дома в семнадцатом. Тогда казалось, что навсегда. Олег стоял на пороге, дверь была распахнута, и она выбежала из своей комнаты, услышав, что мать плачет в голос. При виде нее Олег умолк на полуслове и прикусил пухлую нижнюю губу. Яркие синие глаза потемнели. Мать судорожно теребила у горла грубый шерстяной платок, который не снимала всю осень, плечи ее тряслись. Олег выглядел непривычно — в солдатском обмундировании, с вещмешком за спиной. Обычно сдержанный и немногословный, сейчас он был в ярости. Мать не умолкала, и в конце концов брат бешено закричал: «Не держи меня! И прекрати немедленно! Я не желаю прислуживать всякой нечисти. Ты что, так ничего и не поняла, мама? Почему вы остаетесь? И причем тут отец? Вы просто ослепли!»

Олег круто повернулся и помчался вниз, грохоча сапогами и перепрыгивая через ступени. Мать прислонилась к стене. Колени ее подломились, и она сползла на пол в глубоком обмороке…

— Соня, — встревоженно спросила Юлия, — но как же сказать? Что будет с папой?

— Ступай, ступай, поболтай пока с ними. А я мигом накрою, — сестра шагнула к буфету, распахнула обе дверцы и вдруг остановилась, словно потерявшись: — Свечи… И вино… Где же она его прячет?.. Господи, какое счастье! Харбин… Большой город. Кто-то из наших там жил некоторое время. Я все узнаю… Я уговорю Филиппа, это же не Австралия, есть рейсовые пароходы…

Юлия осторожно постучала к родителям. Услышала голос отца, толкнула дверь и вошла. Она так и не сняла жакет. Мама вязала, свет настольной лампы падал ей на колени. Пахло бехтеревскими каплями. Дмитрий Борисович отложил книгу, поднял на лоб очки и проговорил с улыбкой:

— Уже уходишь?

— Нет, папа, — от волнения рот ее пересох. — Хочу… выпить с вами вина.