Перелом - Дик Фрэнсис

- Могу я скакать на Архангеле на приз в две тысячи гиней?

- Нет, - ответил я.

- Прошу вас, - говорил он настойчиво, - прошу вас, скажите, что я могу скакать на нем. Умоляю вас.

Я покачал головой.

- Вы не понимаете. - Он действительно умолял меня, но я не хотел и не мог позволить ему то, что он просил.

- Если твой отец выполняет все твои желания, - медленно произнес я, - попроси его вернуться в Швейцарию и оставить тебя в покое.

Теперь он покачал головой.

- Прошу вас, - повторил он. - Я должен… скакать на Архангеле. Мой отец поверил, что вы разрешите, хотя я убеждал его, что нет… Я так боюсь, что он действительно уничтожит конюшню… и мне нельзя будет снова участвовать в скачках… а я этого… я без этого жить не могу… - Голос пресекся.

- Скажи ему, - посоветовал я равнодушным тоном, - что, если он уничтожит конюшню, ты возненавидишь его на всю жизнь.

Он посмотрел на меня, оцепенев. Потом разлепил губы:

- Думаю, так и было бы.

- Тогда скажи ему до того, как он сделает это.

- Я… - Он сглотнул. - Я попытаюсь.

Алессандро не приехал на тренировку, пропустил в первый раз с тех пор, как упал с Трафика и ударился головой. Этти сказала, что самое время дать больше шансов другим ученикам, а то я держал их в последнее время в черном теле, и заметила, что их прежняя неприязнь к Алессандро вернулась с удвоенной силой.

Я согласился с ней ради сохранения мира и отбыл с воскресным визитом на юг.

Мой отец стойко переносил успехи конюшни и находил некоторое утешение в ее проигрышах. Однако он искренне желал, чтобы Архангел выиграл приз в две тысячи гиней, и провел продолжительный телефонный разговор с Томми Хойлейком о тактике скачки.

Он сказал, что его помощник - тренер начал подавать признаки жизни, хотя врачи опасаются, что деятельность головного мозга полностью не восстановится. Отец считал, что придется искать ему замену.

Его собственная нога также наконец начала срастаться, сообщил он. Он надеялся попасть домой как раз к скачкам в Дерби, и после этого нужды во мне не будет.

Часы, проведенные с Джилли, были, как всегда, оазисом покоя и радости, а в постели так даже лучше, чем всегда.

Почти все газеты в тот день посвятили статьи предстоящим скачкам на приз в две тысячи гиней, по-разному оценивая шансы Архангела, но дружно утверждая, как важно будет здесь мастерство Хойлейка.

Я гадал, читает ли Энсо английские газеты.

Будем надеяться, что нет.

В следующие два дня не намечалось никаких состязаний, а потом сразу Аскот и Каттерик в среду и Ньюмаркет в четверг, пятницу и субботу.

В понедельник утром возник Алессандро с угольно черными тенями вокруг глаз и сказал, что его отец просто взбесился, потому что Томми Хойлейк все еще числится в списке как наездник на Архангеле.

- Я сказал ему, - сообщил Алессандро, - что вы не позволите мне сесть на Архангела. И сказал, что понимаю причину. И что никогда не прощу его, если он еще навредит конюшне. Но он ничего не слышит. Не знаю… он какой-то совсем другой. Не такой, как обычно.

Но по моим впечатлениям Энсо в этом смысле был таким же, как всегда. Изменился Алессандро. Я просто сказал:

- Брось это и задумайся над тактикой предстоящих скачек, в которых тебе лучше бы победить ради спасения собственной репутации.

- Что? - растерянно спросил он.

- Проснись, ты, глупый недоучка. Ты потерял все, над чем так упорно трудился. Скоро уже не будет иметь значения, отнимут у тебя лицензию или нет, ты скачешь так плохо, что тебя вообще не посадят на лошадь.

Он сощурился, и на мгновение прежняя ярость вернулась к нему:

- Вы не будете так разговаривать со мной.

- Хочешь пари?

- Ох-х… - выдохнул он раздраженно, - вы с моим отцом рвете меня на части.

- Твоя жизнь, тебе и решать, как жить дальше, - сказал я спокойно. - И если ты все еще хочешь стать жокеем, советую тебе победить в Каттерике. Я выставляю там Бакрема в скачке учеников, и мне следовало бы дать шанс кому-то другому из ребят, но я снова назначаю тебя, и, если ты не победишь, тебя, скорее всего, линчуют.

Алессандро презрительно вздернул нос, призрак былой надменности появился и тут же исчез. Его душа больше не участвовала в этом.

- А в четверг здесь, в Ньюмаркете, ты можешь скакать на Ланкете в гандикапе на Пустоши. Дистанция одна миля, скачки только для трехлеток, и я считаю, что Ланкет победит, если он в той же форме, что в Тиссайде. Так что энергично берись за дело, изучи эти скачки и постарайся понять, что намерены делать соперники. И ты, черт побери, легко победишь в обеих скачках. Понятно?

Алессандро внимательно посмотрел на меня, его взгляд был по-прежнему напряженным, но из него исчезла прежняя враждебность.

- Да, - произнес он наконец, - я понимаю, я, черт побери, одержу победу в обоих заездах. - Слабая улыбка промелькнула в его глазах при первой попытке пошутить, чего раньше за ним не водилось. Этти поджала губы и рассердилась из-за Бакрема: по ее словам, мой отец этого не одобрил бы. Значит, по всей вероятности, еще один тайный отчет готовился к отправке в больницу.

Я послал Вика Янга в Каттерик, а сам поехал с тремя другими лошадьми в Аскот, убеждая себя, что мой долг - сопровождать владельцев на более серьезные скачки и что желание не встречаться с Энсо здесь ни при чем.

На Пустоши, пока мы ожидали у подножия холма, чтобы две другие конюшни закончили тренировку, я обсудил с Алессандро тактику предстоящих скачек. Под глазами у него по-прежнему лежала черные тени, но он хотя бы частично восстановил хладнокровие на день скачек. Предстояло еще сохранить это спокойствие во время долгой дороги с отцом, но все же это был обнадеживающий признак.

Бакрем пришел к финишу вторым. Я определенно ощутил разочарование, увидев его результат на доске объявлений в Аскоте, где вывешивали данные о скачках в других городах. Но в Роули-Лодж на меня выплеснул свой энтузиазм Вик Янг, только что прибывший с Бакремом:

- Алессандро хорошо провел скачку, - сказал он, кивая. - Умно, можно сказать. Не его вина, что его побили. Совсем не то, что его вонючие усилия на прошлой неделе. Совсем не тот мальчик, совсем не тот.

На следующий день «мальчик» выехал на парадный круг ипподрома в Ньюмаркете, сохраняя полное спокойствие; таким я и хотел его видеть.

- Дистанция - миля по прямой, - сказал я. - Пусть тебя не соблазняет оптическая иллюзия, что до финишного столба рукой подать. Ты поймешь, где находишься, по столбам, отмечающим ферлонги. Не набирай скорости, пока не пройдешь тот, на котором стоит двойка, вон там, у кустов, даже если тебе покажется, что ты действуешь неправильно.

- Не буду, - пообещал он серьезно.

И выполнил обещание. Алессандро провел образцовую скачку, холодно, в хорошем темпе, без волнения. Когда показалось, что в двух ферлонгах от финишного столба его зажали со всех сторон, он внезапно рванулся в открывшийся просвет и достиг финишного столба, опередив на целый корпус своего ближайшего соперника. Учитывая его ученическую скидку по весу на пять фунтов и успех в Тиссайде, на него ставили многие, и он заработал поддержку и аплодисменты публики.

Соскочив с Ланкета в загоне, где расседлывают победителей, он снова открыто и тепло улыбнулся, и я подумал, что, раз ему удалось избавиться от избыточного веса и излишнего высокомерия, он сможет разделаться и с самой тяжкой своей проблемой: избыточной опекой отца.

Но взгляд его переместился куда-то за мое плечо, и улыбка мгновенно изменилась, переродившись сначала в жалкую ухмылку, а затем просто в гримасу ужаса.

Я обернулся.

Энсо стоял в маленьком загоне, обнесенном белой загородкой.

Он вперил в меня взгляд с дикой злобой собственника, узнавшего о посягательстве на его права.

В ответ я мог тоже сколько угодно пристально смотреть на него. Ничего другого мне не оставалось. И в первый раз я испугался, что не удастся удержать его.

В первый раз я боялся.

Отважусь сказать, что я сам напросился на неприятности, усевшись поработать за столом в дубовом кабинете. Но на сей раз был прекрасный светлый вечер в конце апреля, а не полночь в морозном феврале.

Дверь грохнулась о стену, и вошел Энсо, а с ним, позади, еще двое: привычный Карло с каменной физиономией и другой, с длинным носом, маленьким ротиком и полным отсутствием признаков любви к ближнему.

У Энсо был его неизменный револьвер, а на его револьвере - неизменный глушитель.

- Встать! - приказал он. Я нехотя поднялся.

Он махнул револьвером в сторону двери.

- Вперед! - приказал он. Я не двинулся с места.

Револьвер нацелился в центральную область моей грудной клетки. Энсо управлялся с этим опасным на вид предметом так же спокойно и ловко, как с зубной щеткой.

- Я сейчас тебя убью, - он произнес это так, что я не нашел причины, отчего бы ему не поверить. - Если ты не выйдешь прямо сразу, то не выйдешь вообще.