Исповедь королевы - Виктория Холт

Утром мое настроение несколько улучшилось.

Солнце высветило жалкий вид дворца, но все же при дневном свете он выглядел лучше, и я подумала, что если мы пережили ночь, то это все-таки уже успех.

Король был полон оптимизма.

— Мы попросим привезти сюда мебель из Версаля, — сказал он. — Я уверен, что мой народ желает, чтобы мы были размещены должным образом.

Невероятно, но он все еще верил в любовь народа.

Наши верные слуги разыскали для нас немного еды, и мы смогли осмотреть дворец. Единственная его часть, которая содержалась в порядке, глядела на сад. На первом этаже было несколько комнат, в которых можно было жить, и они стали спальней короля, спальней Елизаветы и спальнями дофина и его сестры, одну комнату отвели под гостиную, и несколько комнат предназначили для приемов; в нижнем этаже устроили мою спальню с четырьмя примыкающими комнатами. Лестничный пролет соединял все эти апартаменты, чтобы мы в случае необходимости могли быстро собраться все вместе.

Но оказалось, что нас не хотят оставить в покое — с наступлением утра снова начали собираться толпы. Сын услышал их шум и прибежал ко мне.

— Мой Бог, мамочка, — закричал он, — неужели опять повторится вчерашнее?

Я пыталась успокоить его, но донеслись крики женщин, чтобы я появилась на балконе. Я вышла, думая, как и вчера, что вполне могу там встретить смерть, но на этот раз толпа была настроена иначе, я это сразу заметила, — она была более спокойной. Здесь собрались жители Парижа, они твердо стояли за революцию, но не были уголовниками и проститутками, приходившими в Версаль. Я сразу же почувствовала различие и подумала, что смогу говорить с ними.

При моем появлении установилась тишина. Я поняла, что они уважают мою смелость и способность без страха появиться перед ними.

Я сказала:

— Друзья мои, вы должны знать, что я люблю мой славный город Париж.

— О, да, — раздался голос, — так сильно, что 14 июля вы хотели осадить его, а 5 октября собирались убежать за границу.

Послышались одобрительные возгласы и смех, но как это все отличалось от вчерашнего.

— Мы должны перестать ненавидеть друг друга, — сказала я, и снова установилась тишина. Затем кто-то воскликнул:

— Ей не откажешь в смелости, этой австриячке.

Снова тишина и затем:

— Да здравствует королева!

Когда я вернулась в комнату, то почувствовала большое облегчение, но поняла, что никогда больше не повторится прошлое. Ждут большие перемены. Да, это необходимо — не будет расточительных балов, нарядов от Розы Бертен, никаких изменений в Трианоне. Я не хотела их. Я могу довольствоваться своими детьми, моим возлюбленным, добрым и заботливым мужем.

Я села писать Мерси, советуя ему держаться подальше от двора в течение некоторого времени, так как опасалась, что австрийского посла сочтут врагом, и, без сомнения, он будет подвергаться опасности.

«Если бы нам удалось забыть, где мы и каким образом сюда попали, то мы были бы довольны настроением народа, особенно сегодня утром. Я надеюсь, что не будь нехватки хлеба, многое можно было бы разрешить… Никто не сможет поверить в то, что было пережито за последние двадцать четыре часа, но все, что можно себе представить, окажется гораздо меньше того, что нам еще предстоит пережить».

В комнату вошел король и сказал:

— Я слышал, как люди аплодировали тебе. Это конец революции. Теперь мы введем новый порядок — наилучший для всех нас.

Я обняла его, хотя на самом деле была не согласна с ним. Я не могла забыть, что, каким бы сдержанным ни было сегодня настроение народа, мы оставались пленниками.

Я сказала мадам Кампан, когда узнала, что нас собираются насильно перевезти из Версаля в Тюильри: «Когда короли становятся пленниками, им осталось жить не так уж много».

Настроение народа определенно изменилось, так как в течение следующих нескольких дней из Версаля стала прибывать мебель. Во дворце в течение всего дня работали плотники и обойщики, а в короткое время те апартаменты, которые мы выбрали для себя, приобрели более подходящий для королевской резиденции вид. Королевские телохранители, набранные из дворянских семей, были, конечно, распущены, и их заменили национальные гвардейцы Лафайета. Нам это не очень нравилось, так как эти люди были любопытны, плохо воспитаны и вторгались в нашу частную жизнь.

Я боялась, что мой сын может по несознательности обидеть этих стражников, и внушала ему дружественно относиться к ним. Это было для него нетрудно, он расспрашивал их, беседовал с ними, и они находили его лепет приятным.

Он был уже достаточно взрослым, чтобы задумываться о том, что происходит, сравнивать теперешнюю жизнь с прошлой; мы все пытались скрывать в его присутствии наши опасения и хотели убедить его в естественности происходящего.

Однажды он подбежал к королю и проговорил:

— Папа, я хочу сказать тебе что-то очень серьезное.

Отец улыбнулся и сказал, что был бы рад услышать подробнее об этом серьезном деле.

— Вот что я не понимаю, папа, — сказал дофин, — почему люди, которые раньше так тебя любили, все сразу на тебя рассердились. Что ты сделал, что они стали такими злыми?

Король посадил мальчика на колено и произнес:

— Я хотел сделать людей более счастливыми, чем они были раньше, но мне необходимы были деньги, чтобы оплатить издержки на войны, поэтому я обратился к народу с просьбой о деньгах.

Но все в парламенте, были против этого и заявили, что только народ имеет право дать согласие на это. Я попросил видных граждан всех городов, уважаемых за свое происхождение, состояние или талант, прибыть в Версаль. Их собрание называется Генеральные штаты. Когда они съехались, то попросили, чтобы я уступил, чего я не мог сделать, если я себя уважаю, или же из-за того, чтобы быть справедливым к тебе, когда ты станешь однажды их королем. За то, что случилось в последние несколько дней, несут ответственность нехорошие люди, подбившие народ восстать. Ты не должен думать, что в этом виноват весь народ.

Я не знаю, понял ли мальчик все это, но он серьезно кивал головой, и после этого разговора казалось, что он расстался со многими детскими забавами.

Мрачная зима продолжалась. Мы втянулись в новую жизнь, значительно отличавшуюся от старой. Казалось, от Версаля и Малого Трианона нас отделяют годы. Изменилась и я.

Мне уже тридцать четыре года, и я получила жестокий урок. Я начала понимать, что если бы вела себя иначе, то народ бы не бросался оскорблениями в мой адрес. Они не ненавидели короля так, как меня.

Я настолько изменилась, что выбрала эти апартаменты на нижнем этаже, чтобы жить отдельно от своей семьи и размышлять в одиночестве. Как странно, что я, которая никогда не могла сконцентрироваться на любом вопросе, не интересовавшим меня более, чем на несколько секунд, сейчас стремилась к самопознанию.

Я могла часами заниматься писанием, излагая то, что случилось в прошлом и что я продолжаю делать. Я превратилась из легкомысленной девочки в женщину. Подобная перемена была неожиданной, но ведь неожиданной была и перемена моего положения. Я чувствовала себя так, будто прожила всю жизнь в бесконечных страданиях.

«Чем несчастнее я становлюсь, — писала я Мерси, — тем сильнее возрастает во мне привязанность к моим истинным друзьям. С каким нетерпением жду я мгновения, чтобы вновь свободно видеть вас, говорить с вами, выразить вам свои чувства, которые с полным основанием питаю к вам всю жизнь».

Наконец я поняла значение Мерси и теперь отчетливо видела, что все могло бы быть иначе, если бы я прислушивалась к предупреждениям его и моей матушки.

Во время этой ужасной зимы дни казались длинными и однообразными. Большим утешением для меня служили дети и Аксель, который часто меня посещал. Я приходила в классную комнату, когда аббат Даву давал уроки моему сыну, и видела, как ему было трудно сконцентрировать внимание, что живо напомнило мне мои детские годы, и я вынуждена была делать сыну замечания.

— Но, мамочка, — заявлял он серьезно, — здесь так много солдат, и с ними гораздо интереснее, чем с этими уроками.

Великие воины, напомнила я ему, также были вынуждены учить уроки.

Каждый день мы все посещали мессу и потом ели все вместе. Мы сблизились больше, чем когда-либо, мы жили, как семья буржуа, сидя за столом с детьми, которые принимали участие в разговорах.

Бедная Аделаида и Виктория очень сильно изменились. Софи умерла, и они часто повторяли: «Счастливая Софи. Разве она могла бы все это разделить с нами». Но они больше не враждовали со мной, несчастье изменило их тоже. У них было достаточно здравого смысла понять, что скандальные сплетни, распространявшиеся обо мне в прошлом, сыграли заметную роль в том, что мы оказались сейчас в подобном положении, и они жалели об этом. Я думаю, они удивлялись, что я не таю на них зла. У меня не было времени заниматься местью, это просто не доставило бы мне их, проживших так долго в обществе, которое теперь разрушалось у них на глазах, оставляя их беззащитными.