Рассказы - Юлия Пахоменко

В коридоре раздался дружный рев и унылое бурчание Азика. Очевидно, не все смогли поместиться в машину. Ни дяде, ни племянникам не улыбалось провести в компании друг друга целых полдня, но детские сердца более отчаянно реагировали на несправедливость.

...А может быть, Ия осталась у подруги, чтобы как следует обсудить давнишнюю проблему и мечту собственного переименования?

В тайну настоящего Ииного имени Сима была посвящена пару лет назад - в тот короткий период, когда Иина мама, проникнувшись родственными чувствами, заходила по вечерам в гости и долго просиживала за чаем, сетуя на жизнь и вспоминая "раньшие времена". Однажды, разомлев от горячего чая и жалости к себе, стискивая толстые пальцы с ярко-красным маникюром, она поведала такую историю.

В тот год Иин отец, еще новичок в Ленинграде, начинал свою долгую карьеру в одном из райкомов партии. Должность его Сима пропустила мимо ушей - то ли инспектор, то ли инструктор. Главное, что местечко не сильно важное. И вот, в один прекрасный день, в столовой к группе таких же как он, небольшеньких, подходит Cам - Первый - и в исключительно демократическом тоне интересуется, как дела, жены и детки. Василий возьми да похвастайся сияющим лицом: дочка у меня, послезавтра из роддома забираю. Ишь ты, молодец, крутит тяжелым подбородком Первый. Дети - цветы жизни и наша смена. Как назвали? Пока не решили, думали, может, Светой или Любой, а вот Вы бы что посоветовали?

В этот момент местный "отец народов" хитро прищуривается и решает лишний разок проверить свою власть над вверенными ему кадрами. Что же это за имена, их по десятку на лестничную клетку, и никакой идейной нагрузки. По-нашему, по-партийному, надо бы красивые давать имена, необычные. Вот, дарю идею - назови дочку Пролетарина. Звучно. Энергично. Направленно.

Махнул короткопалой рукой и вышел.

Василий ночь не спал - думал. Чувствовал все же, что не принесет ребенку счастья эдакое имечко. Но - ослушаться? А не дай Бог, Сам спросит потом в коридоре - как, мол, моя крестница поживает? Нет, нельзя. Чтобы жену зря не волновать, ничего ей пока не сказал, документы в ЗАГС заполнил сам. А там, в ЗАГСе, еще и перепутали - записали в бумагах - Пролетария; вроде как женский род от "пролетарий" (назло сделали, всхлипывала Иина мама, размазывая черную дорожку от сильно подведенного глаза, из вредности нагадили). Вышло ни к селу, ни к городу, даже неизвестно, где ударение ставить. Хорошо, маленькая Ия первые месяцы была слабовата и криклива, некогда было ее маме из-за имени убиваться.

Василий все потом поджидал момента - про дочку сказать и о себе, к слову, тоже, но случая так и не подвернулось; не собирался Первый помнить о подарочке, которым он оделил неизвестного ему ребенка.

"Эх, лучше бы Гертрудой назвал! - говорил потом Иин папа, когда дело подходило к отъезду в Германию. - По-западному - нормальное имя, а по-нашему герой труда." Со временем папаша сильно изменился, и под давлением фактов был вынужден признать, что Россия - не самое лучшее место для житья, а Рознеры - не такая уж и плохая фамилия...

"Ничего, - подумала Сима, - здесь это, говорят, не проблема - имя поменять. Вот и Андрей рассказывал..." Тут она залпом выпила сок и встала из-за стола. Надо срочно куда-нибудь пойти; так сидеть одной - крыша поедет.

В коридоре и на кухне никого не было; хайм притих, стоянка машин на заднем дворе опустела. Это был первый здешний выходной, который Сима проводила вот так - в гордом одиночестве. Еще вчера поездка всего семейства в Ганновер была радостью для Симы и означала свободу, а сегодня - обнаруживала полную Симину неспособность жить для себя. Для себя одной ей не хотелось ни готовить завтрак, ни убирать в комнате, ни по-выходному одеваться. Требовалась хорошая компания, и Сима направилась в Синий коридор.

Вообще-то все четыре коридора вонхайма (как и стены в комнатах, кухнях и прочих помещениях) были белыми. Это сильно удивляло приезжих, привыкших к серо-буро-зеленым тонам общественных заведений. Белый цвет создавал ощущение простора, света, энергично поднимал санитарное состояние общежития, но был исключительно скучен. Внимание жильцов пыталось зацепиться хоть за какое-то цветовое разнообразие, и вскоре обнаружилось, что полоски дверных коробок в разных коридорах покрашены по-разному; от этих тонких линий и пошли названия коридоров.

Дверь открыла Роза Борисовна. Увидев Симу, она улыбнулась всем своим ухоженным лицом:

- Сима, здравствуй! - и закричала в глубину комнат: - Веруня, беги скорей, к тебе пришли!

Симе сразу стало неловко.

Из дальней, смежной комнаты вышла Вера, механически обозначая приветствие уголками губ. В ответ на ее молчаливый вопрос, Сима поторопилась сказать:

- Привет, как насчет кофейку?

- Давай... Ты как всегда, очень кстати. Пойду только, Саше скажу; он как раз намеревался засесть за важное засесть за важное немецкое письмо, да я его все отвлекаю... Сейчас...

Роза Борисовна уже освобождала стул от развешенной одежды:

- Заходи пока, расскажи, как твои съездили в Ганновер?

Сима сказала, что они еще не вернулись и осталась в коридоре. Всякая беседа с Криницкими-старшими рано или поздно сводилась к рассказам о том, сколько они всего сделали для своих детей и насколько же мало это "все" было оценено последними. "Дети" (единственный сын Саша с женой Верой), как правило, находились при этом в зоне слышимости, но правильных выводов почему-то не делали...

- Сим! А ты не знаешь, Андрей Самойлович у себя? - спросила Вера, не выходя из дальней комнаты.

Сима хотела сказать "не знаю", но закашлялась.

- Саша собирался с ним посоветоваться насчет письма, но вчера его весь день не было. Ты не в курсе, куда он уехал?

В этот раз Симе удалось сказать свое "не знаю", после чего она еще глубже отодвинулась в коридор. Чего-нибудь горячего сейчас было бы в самый раз... Вера уже выходила к ней, обняла за плечи:

- Спасибо, что зашла. Терпеть не могу выходные...

В пустой, прибранной по-субботнему кухне, Сима достала кофе, полезла за малиной любимой джезвой, и по дороге рассказывала:

- Представляешь, вчера старушка Минская (из дальней комнаты), которая целый месяц слова никому не сказала, отчитала Дору - за всех бухарских сразу! Я была в комнате, но кое-что слышала (ужасно неудобно жить напротив кухни, кто о чем там ни болтает, мы в курсе). Мол, плохо моют плиту после готовки, и ставят кастрюли на ее стол, и зачем-то держат коляску в углу... Дора выслушала все это внимательно, и никакого скандала не было. Наоборот, вечером она даже и меня спросила, не имеем ли мы каких претензий по кухне. По-моему, она была искренне удивлена! Зачем, говорит, ругаться? Зачем злиться? Если вам не нравится, что я ставлю кастрюли на ваш стол, так скажите, и я буду знать. Если вам по вечерам шумно, или, там, коляска под ноги попала, так, что, нельзя сказать, как приличный человек приличному человеку?!

- Понимаешь? - оборачивалась через плечо Сима. - Нам надо было сообщать о наших неудобствах, а мы молчали... Ворчали про себя, но терпели; а они - ни сном, оказывается, ни духом!

Вера кивала головой, смотрела грустно. Это были через чур хорошо знакомые обстоятельства ее жизни: ничуть не злые, нормальные совершенно люди, которые устраивались в пространстве, исходя из соображений собственного удобства. Если их просили подвинуться, то они, конечно же, отодвигались. Но молчание было для них знаком согласия; молчания как протеста они не воспринимали... Вера уродилась молчаливой дурой, уж сколько лет прошло, а она так и не научилась говорить вслух: "мне это не нравится". Ну, сама, значит, и виновата...

- Так что, будете теперь Доре говорить о кастрюлях?

- Даже и не знаю... Честно говоря, мне во многих случаях легче коляску обойти, чем вслух сказать. Неправильно, наверно...

Кухня наполнялась свежим кофейным запахом. Маленькая вишня за окном стояла совсем без листьев, но тонкие коричневые веточки уже начали покрываться розовым пухом бутонов. Сима смотрела на строгое Верино лицо, тяжелые морщины у бровей, и вспоминала, как недавно она обронила, вроде извиняясь:"Ты не думай, что я всегда была такая. Я раньше и смеяться могла, и песню спеть..." Это признание подействовало на Симу сильнее, чем многие душещипательные рассказы про эмиграцию.

Вера взяла со стола ложку, покрутила в руках и сказала:

- Знаешь, до сих пор не могу привыкнуть, что я тут. Проснусь, не могу понять - где я. Потом соображу: в Германии! И так страшно становится... Хочется опять проснуться, но уже дома... Не знаю, когда это кончится? Одна надежда у меня, Сим, - Сашины родители так мечтали попасть в Европу, так стремились... Может, они хоть теперь начнут жить для себя наконец, а мы - для себя?

Сима согласно покачала головой. Она не стала рассказывать, что буквально вчера слышала в холле, как Роза Борисовна делилась с Томочкой из зеленого коридора: "Всю жизнь - для детей, понимаете? Каждый день, абсолютно каждый день! Все бросили - квартиру, друзей - чтобы дети здесь пожили по-человечески. Пусть на первых порах будет тяжело - мы же будем помогать; пока мы еще на ногах, мы будем помогать! Внука растить, готовить, все, все..."