Отзвук - Георгий Черчесов

— Почему ты так решила? — пробормотал я.

— Потому что она еще что-то сказала…

Пораженный проницательностью Эльзы, я не стал хитрить.

— Действительно, сказала: зло тянет за собой зло. Оно родилось тогда, когда нас еще не было на свете. И простить прошлое нельзя, и не простить… нельзя. Тетя Маша сама жертва истории. Мама моя — жертва истории. И я — жертва истории. Вот теперь и ты — жертва истории. Значит, мы со злом в одной цепи. Поженись мы, ведь и наши дети будут жертвами истории. И для них готовы звенья цепи… Не выбив звена из этой цепочки зла. не найти выхода.

— Тетя Маша хотела сказать: чтобы зло не перешло в будущее, разорвать цепочку должны мы с тобой? Чтоб задобрить Бога? Как это делали твои и мои предки — скифы и готы. Во имя будущих поколений… Но это совсем не верный логический заключение. Если мы не вместе, значит, зло продолжается. Когда вместе, — вот тогда цепочка разрывается…

Ох, как мне хотелось верить в это. Но в ее рассуждениях было одно слабое место: она не брала в расчет еще одного человека… И я спросил:

— А что будет с моей матерью? Она не забыла перенесенных мук!

— А что будет с нами? — тотчас отозвалась Эльза.

— Я не смогу жить без тебя.

— Что же нам делать? — беспомощно шептала она. — Почему именно мы должны прервать эту цепь страданий? Почему мы? — вновь повторила она, точно заклинание. — Неужели до нас это никто не мог сделать?

— Могли. Например, моя мать, не роди она меня.

Она ужаснулась от этой мысли.

— Как? Чтобы ты не родился?! А что было бы со мной?

Аул просыпался. По дороге, гордо вытянув хвост, семенила овчарка, по-хозяйски принюхиваясь к столбам, деревьям, валунам. Молодая невестка Гагаевых спускалась к реке с ведрами. Петухи затеяли многоголосую перекличку.

Вся природа была пронизана покоем, ничто не нарушало векового уклада. И только мне в ней не было места. В душе бушевала буря, которую слова Эльзы только усилили. Знала бы она, как часто я жалел, что родился. Представляет ли Эльза себе, что значит быть сыном матери с изломанной душой? Какие пытки испытываешь, видя ее муки и зная, что ни я, ни кто другой не в состоянии ей помочь? А теперь к этой боли добавилась еще одна — от предчувствия разлуки с Эльзой. Я ощутил натиск такого отчаяния, что готов был взвыть…

Что произошло дальше, помнится смутно. То ли бессонная ночь сказалась, то ли нервы сдали. А, может, виноват камушек, который выскользнул из-под ног, прошелестел по крутому скату обрыва и, кувыркнувшись, полетел вниз. Я следил за ним, и в голове вспышкой мелькнула мысль: как легко лететь, что бы ни ждало внизу: озеро, скалы или развалины башни. Не знаю, может быть, я просто хотел посмотреть, как всплеснулась вода, принимая камень и мягко опустив его на дно, но я подался вперед, и так захотелось враз покончить с муками, терзавшими меня, убежать от натиска безысходной тоски…

Я закрыл глаза и, качнувшись, взмахнул руками.

Эльза среагировала мгновенно, вцепившись в меня мертвой хваткой. И откуда у нее, хрупкой и худощавой, силы взялись? Она повисла на мне, опрокинула на спину.

В ее нависших надо мной, расширившихся зрачках, освещенных первыми лучами солнца, я увидел себя. Взгляд ее не ласкал, не обволакивал меня любовью — это все куда-то испарилось. В ее глазах было недоумение, смятение, страх. Не тот, что навещает человека при неожиданно выскочившей из кустов кошки или при крике «пожар!» а тяжелый, животный страх, когда кровь стынет в жилах…

— Ты что? Что ты задумал? — задыхаясь, она с трудом выговаривала слова. — Не-ет! Это не выход, Олежек!

— Отпусти… — попросил я.

По моему обессилевшему виду она поняла, что я больше не попытаюсь сделать безумный прыжок и, ослабив хватку, села рядом, обняв свои колени.

— Ты должен жить, Олег, жить! — неожиданно спокойным голосом произнесла Эльза. — Для своей мамы. И… для меня.

Я повернулся к ней, но она не дала мне вымолвить и слова.

— Я все продумала, Олег, — сказала она. — Нельзя выбирать: я или мама. У нас не будет счастья. Я должна уехать в Мюнхен. И не спорь, Олег, так будет лучше.

… Я лежал на своем диване, лицом к стене и маялся, то впадая в зыбкий и тревожный сон, то тараща глаза на узорчатые обои. В душе было пусто и омерзительно.

… В ту ночь мне снился Валентин Петрович.

«Забыл, чему я тебя учил, малыш. Забыл… Забыл… Забыл…» — укорял он меня, и ушам стало больно от многоголосого эха. Я проснулся, приподнялся в постели, уставился на посветлевшее окно и лихорадочно стал соображать: на что же намекал Валентин Петрович, почему яснее не высказался? Ведь ничего, ничего я не забыл, все помню. Но сейчас я не в себе, моя голова занята только мыслями об Эльзе. Да, Эльза… Она должна остаться здесь. Остаться со мной. Только так!

Я быстро оделся и выскочил на дорогу.

… Старая Езетхан улыбнулась ясной и одновременно коварной улыбкой.

— Как ни рано ты заявился, — сказала она, шепелявя беззубым ртом, — но все же поздно: уехала твоя красавица. Да, дорогой, да, еще вчера, на попутной машине. Плакала, бедняжка. Обидел, наверно, ты ее.

Уехала… Опоздал… Езетхан все говорила и говорила, но я уже не воспринимал ее слова. В голове вертелась только одна мысль — уехала… уехала…

Глава тринадцатая

Шумная толпа людей, со значками и флажками с эмблемой «Унита», мгновенно окружила автобус, и каждый из танцоров, показавшийся в дверях, попадал в крепкие объятия. Нам пожимали руки сотни людей, нас весело приветствовали, дружески хлопали по плечу. Мы тоже жестикулировали, смеялись просто так, потому что нам было хорошо среди них и потому что смеялось…

Потом мы сидели с итальянцами под навесом за длинными столами, и у нас не было тамады, не у кого было просить слова. Просто каждый, кому было что сказать, вставал и поднимал тост. Их было сотни, этих тостов, и все о дружбе, о мире, о необходимости почаще встречаться, о счастье, личном и для обоих народов.

Между мной и Асланом Георгиевичем сидели хрупкая симпатичная итальянка и ее чернобровый малыш лет четырех. Она наклонялась то к министру, то в мою сторону и, улыбаясь, что-то говорила. К кружке пива, которая стояла перед ней, она так и не притронулась. Официанты бегом разносили непременные спагетти. Мелькнув в воздухе, тарелки оказались и перед нами. Малыш схватил со стола вилку и нетерпеливо воткнул ее в спагетти. Итальянка, увидев, что мы заметили, с какой жадностью ест сын, покраснела: наклонившись к мальчугану, она что-то быстро зашептала ему на ухо. Малыш зыркнул глазами на Аслана Георгиевича, потом на меня, но рука его все так же энергично орудовала вилкой. Аслан Георгиевич рассмеялся:

— Мужчина!

У нее, видно, отлегло на душе, и, поискав глазами кого-то в толпе, она показала на невысокого итальянца, носившегося с кружками пива в руках между кухней и столами:

— Марито.

— А, муж, — понял Аслан Георгиевич и кивнул на малыша: — Копия отца.

Итальянка позвала мужа:

— Джузеппе! Джузеппе! — и энергично замахала ему рукой.

Джузеппе подбежал, поцеловал ее в щеку, потрепал чуб сына и, схватив стоящую перед женой кружку с пивом, чокнулся с Асланом Георгиевичем, со мной, громко провозгласил:

— Виват, совьет! — сделал два-три глотка и, беспомощно разведя руками, — мол, с вами хорошо, но… — убежал.

Через некоторое время он опять возник возле нас и, кивнув на сына, объявил гордо:

— Иван!

Малыш на секунду поднял на нас большие озорные глаза и вновь уткнулся в тарелку. Джузеппе еще что-то говорил, но мы, конечно, ничего не поняли, и Аслан Георгиевич подозвал Виктора.

— Он говорит, что ни разу не бывал в вашей стране, но сына назвал Иваном, — объяснил тот.

— Ну-ка скажи, в честь кого тебя так назвали? — спросил Джузеппе сына.

Не переставая жевать, сын гордо прокричал:

— Руссо!

— О!? — воскликнул довольный отец и вновь побежал разносить пиво.

Теперь Виктора подозвала и его жена, попросила перевести ее слова:

— Мы очень хотим, чтобы наш сын жил лучше нас, — глаза итальянки подернулись слезой. — Но поступаем не так, как те родители, что стремятся разбогатеть и оставить сыну наследство. Мы делаем все, чтоб в нашу страну пришла такая жизнь, когда у всех будет достаток. Все, что имеем, отдаем ради этого… Вы заметили, как мой сын жадно набросился на спагетти? Он сегодня еще ничего не ел, потому что у нас ничего не было. И в кармане — ничего… Я вам открою секрет. Только не говорите мужу. Он обслуживает конвейер на автомобильном заводе. Это очень тяжело. Как-то пришел и говорит: «Рози, я половину зарплаты буду вносить в кассу партии». Я не возражала, понимала, что партии нужны средства для борьбы за лучшую жизнь.

Рози улыбнулась, замолчала и продолжила:

— Теперь на жизнь нам остаются крохи. Денег хватает только на полмесяца, затем наступают дни, когда в доме не бывает ничего съестного. Я пытаюсь найти работу, но везде — безработица. Кто возьмет женщину, да еще с ребенком? Выручают друзья, приглашают нас к себе, угощают обедом. Они хорошие. Делают вид, будто не для обеда пригласили нас. А мы делаем вид, что не догадываемся, почему они нас зовут…