Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наташа удивленно приподняла голову.
- А что вам с того?
- А вот и что! Глянула - вылитый он отец, Викентий Зубов, который полковником стал...
Наташа, еще ничего не соображая, снова поднялась и застыла столбом.
- Что... вы хотите сказать?!
- Я не хочу, я сказала, дочушка. Жизнь такие петли выписывает... Энтот полковник - тот самый... который меня и ссильничал в омшанике тогда вместе с братом своим Евгением-то. Вот... младший сынок, значит, нашего ярославского барина... Как только он объявился у нас в дому в Облесье, я так и обварилась кипятком: вот она, судьба неминучая! С каторги ушла, в тайге зверем жила, все вынесла, не потушил господь зрачки... А счас момент - и все! Поднимет наган-то, да и... Что ему теперь, суда никакого не надо. Сразу я его узнала. Господи, рвется у меня в мозгу, в такой дыре сошлися, где жизнь свела! И чую туск в глаза наваливается, заплывает все перед взором. И слышу его голос: "Что, дура, уставилась? Ненормальная, что ли, она у тебя?" Это он уж к Филату. А тот: "Болезная, ваше благородие, так точно, пурга в тайге прихватила пять годов назад, три дня под снегом пролежала, мозги-то, видать, и подморозило, с тех пор и маюсь, рад бы избавиться, да баба же, а бог не прибирает... Пошла прочь, дуреха!" Хихикнула я и в самом деле по-идиотскому, да и пошла. Не узнал он меня, на счастье. Ох ты, господи, думаю, есть ли ты, нету ли - спасибо тебе!
- Да-а, - только и протянула Наташа, упала обратно на стул. Невероятно...
- Немыслимо, - кивнула и старушка. - Да что ж... Всяко бывает. Каких-каких только событиев не приключается. Земля, она ведь и большая, да махонькая. И все теснее на ней. Оттого, наверно, и войны бесконечные, а? Чтоб людям посвободнее потом было...
- Да вы что? Тут причины другие... сложные.
- Ну, да это я так. Оно конечно... А я, значит, как глянула в суде на Петьку Зубова, так и охолодела - вылитый отец! Ну, и... осело у меня что-то внутрях. В мозгу одно колотится: Филат же вырастил его, помог вырасти, знал же, чей это сын... говорила ж я ему про Зубова-полковника, что тот это Викентий. "Так что ж, отвечает, я его кокнуть должен? Я ни одного человека не убивал, слава богу, с тем и век проживу. А ты на глаза ему боле не пялься..." Все прощала я Филату, всех баб, и Лушку... Что ж, думаю, коли козел? А вот этого - не могла. Чую, что не смогу больше жить с ним под одной крышей... "Купи ты, говорю, мне какую-нибудь избенку где-то да освободи. Благодарная я тебе до гроба за все и словом лихим не помяну..." Сверкнул он узким глазом, да и сказал: "Ладно, Акулинка, ягодка-малинка. Тем больше что замучил я тебя. Третий сын у меня ведь народился в деревне Казанихе. Прости ты меня, грешного..." Вот с тех пор я и живу в Шантаре одиночкой, доченька.
Старуха, измученная всплывшим в памяти прошлым, вздохнула, умолкла, стала опять глядеть в потолок. В глазах ее, помутневших от времени, вроде и ничего не было - одна бессмысленная пустота. Но, приглядевшись, Наташа поняла, что это не так. Глаза старой и ветхой женщины были просто очень усталы, в них стояла неизбывная теперь грусть по жизни, пускай сложившейся для нее так трагически, но уже уходящей безвозвратно в вечность. В ее глазах, в ее лице и во всем облике этой старухи Наташа словно бы снова прочла все то, о чем она только что рассказывала: были у этой женщины невообразимые страдания и муки, но было и солнце, которое щедро грело ее в самые тяжелые минуты, были запахи свежей весенней земли, трав и цветов, которые волновали и заставляли свободно биться сердце, встречались и люди добрые, которые искренне делились с ней теплом своей души и скудно отпускаемой кем-то во все времена человеческой радостью. И Наташа подумала: как бы ни горька была порой жизнь, прощаться навсегда с солнцем, землей и людьми человеку грустно и тяжело, и это какая-то чудовищная дикость, что каждому с этим приходится рано или поздно прощаться...
- Ну, а тот, Иван... виделись вы с ним потом когда-нибудь? - сам собой вырвался у Наташи вопрос. И на этот раз она не испытывала сожаления, что спросила: каким-то чутьем чуяла, что теперь этот вопрос не обидит, не оскорбит старушку.
Акулина Тарасовна медленно повернула к Наташе голову.
- А как же? Видела. - Помолчала и еще раз сказала: - Видела.
- Кто он, если не секрет? Где живет?
Старая женщина на это улыбнулась улыбкой легкой, светлой и благодарной. Но отвечать не стала.
* * * *
Ночь над Шантарой была уже плотная, когда Наташа вышла за хилую оградку, окружающую избенку бабушки Акулины, и медленно побрела к почте вдоль мертвой и глухой улицы, раздумывая о нелегкой судьбе этой женщины, снова и снова поражаясь ее доброте, незлобивости, ее рассуждениям о смысле жизни на земле. "Сколько ж вы перенесли-то! - само собой и не первый раз, кажется, вырвалось в конце ее рассказа у Наташи. - Это лучше б не родиться! Для чего, для чего?" "Чо мелешь-то, неразумная! - с досадой ответила старуха. - Не от нас зависит родиться, не родиться". - "Я не об этом, я... о смысле жизни вообще..." неумело выкрикнула Наташа. Но старуха мысль ее поняла, помолчала и тихо, будто только сама себе, ответила: "Так что ж смысл? Кровь-то человечья, да слезы, да пот людской - это для земли, может, как керосин для лампы? Есть - горит, нету - потухла..." - "Что вы говорите! - протестующе воскликнула Наташа. - Этот керосин... совсем другой! Человечья улыбка, человечий смех! И вообще радость, счастье..." На это старуха усмехнулась: "Да кто спорит, доченька! Только на земле и того, и другого в достатке. И недаром то день, то ночь, то солнышко, то непогодь... 0-хо-хо, Наташенька, вот и выходит, что смысл этот тоже мудреная штуковина. Может, богу одному и ведомый. Да только ить и бога-то нету. Одни мы, люди, и есть... И нам вся эта жизня и предназначена. Какая она ни есть. И нам надо понимать, в чем ее керосин..."
Проходя мимо дома Маньки Огородниковой, которая сидела сейчас где-то в тюрьме за укрывательство ворованных Макаром Кафтановым товаров, Наташа с жалостью вспомнила эту круглолицую, полноватую, с большими и тяжелыми грудями молодую женщину, которая спасла ей жизнь. Говорят, она сама пришла в суд, когда судили Кафтанова, Зубова и Гвоздева, все сама рассказала. И еще кто-то слышал будто, как этот Петр Зубов, когда Огородникова села рядом с ними на скамью подсудимых, прошипел сквозь зубы: "На коленки добровольно встала? Ну и подыхай... Выживешь в тюрьме - Макар тебя после прирежет".
"Они прирежут! - со страхом и омерзением думала Наташа. - Зачем уж ей было говорить, что она прятала ворованное? Ладно бы уж, ведь не добровольно же, этот ужасный Макар ее заставил спрятать, угрожал... Но и тут опять эти странные слова Зубова: "На коленки встала?" Хотя что ж, у них, у бандитов, своя мораль, свое понятие всяких вещей..."
Огородниковой дали, кажется, два года, в дом ее вселили какую-то многодетную семью с завода. Наташа часто видела во дворе орущих на разные голоса ребятишек, а сейчас возле дома, как и повсюду, было тихо, но дом, как другие, не казался мертвым, потому что одно окошко чуть подсвечивало, и Наташа поняла, что мать этих ребятишек, уложив всю семью, еще доделывает какие-то свои бесконечные дела, а может, ждет с завода мужа - вот-вот должна была кончиться вторая смена.
Очутившись у почтового деревянного барьерчика, Наташа долго не могла сочинить телеграмму. Она написала шесть слов: "Москва, Наркомат боеприпасов, Миронову Александру Викторовичу", - а что писать дальше, не знала, стояла в задумчивости и кусала кончик старенькой ученической ручки.
- Что же ты? - буркнула усталая работница почты, чем-то похожая на Веру Инютину, такая же острозубая, с кудряшками. - Напряглась, будто родить собираешься. Давай скорей, а то мы закрываемся. Ведь полночь...
Наташа сердито глянула на женщину, постучала ручкой в стеклянную чернильницу-непроливашку, быстро написала первое, что пришло теперь на ум: "Папа, это я, Наташа, а если это ты, почему молчишь? Ведь наш парторг Савчук тебе говорил, что это я. Позвони, ради бога, к нам на завод или напиши по адресу..."
Наташа быстро вывела адрес и протянула бланк приемщице телеграмм, та долго читала, шевеля губами, как безграмотная, потом подняла удивленное лицо.
- Ты что, девка, это чепуховину такую? Это ж как понять?
- Ах, ну, как вам объяснить? Мой отец он... А может, это не он.
- Он, не он... Чего такое приключилось?
Сзади скрипнула дверь, кто-то вошел, протянул через барьерчик руку и выдернул из руки приемщицы бланк.
- Это что такое, гражданин?! - воскликнула приемщица. - Дайте сюда телеграмму! Верни сейчас же! Хулиган! Чего позволяете?
- Я не хулиган, а Юрий Антонович Савельев. Здравствуй, Наташа. Минуточку... Тут все правильно. Ее отец был...
- Юрка! - воскликнула Наташа. - Не смей! Ничего он не был, понятно?
- Я и говорю, Наташа... - И опять к приемщице: - Они были разлучены войной. Теперь вроде отец ее отыскался, в Москве работает. Так ей сказали. И вот она... Эмоции, конечно, но все понятно.
- Хулиган, право слово... - Приемщица отобрала у Юрия телеграфный бланк, опять прочитала, шевеля губами. - Эмоции... Хоть эти "ради бога" вычеркните. Телеграмма все же.