Мой граф - Киран Крамер

– Харроу, – сказал мистер Доусон. – С вашего позволения, лорд Уэстдейл, я хотел бы воспользоваться услугами Харроу, пока мы будем гостить в имении. Обещаю, что не поскуплюсь на чаевые для него.

– В этом нет необходимости, – улыбнулся Грегори, чувствуя необычайную легкость на сердце, несмотря на то что Пиппа – Пиппа, одетая камердинером, – пробудет с ним еще две недели.

– Надеюсь, вы не против, что он будет ехать с нами в карете? Он склонен к простудам.

– И у него расстройство желудка, – с гримасой отвращения добавил Марбери. – Фу.

Глава 11

Уже без шляпы, как того требовал этикет, и моля, чтобы не съехал парик, Пиппа про себя благодарила свою счастливую звезду и лучезарно улыбалась спутникам, поглядывая на них сквозь стекла очков. Только один из них смотрел на нее благосклонно, и это был мистер Доусон, который послал ей мягкую улыбку. Он был необыкновенно скромным и добрым. Ей хотелось сделать из него кого-то вроде домашнего любимца, чтобы квохтать над ним и заваривать ему чай. Она так радовалась, что в Тарстон-Мэнор будет помогать ему одеваться.

Нет, она, разумеется, не станет оставаться у него в комнате, когда он будет совсем раздет. Наверняка он сам справится с натягиванием панталон или брюк. В последние годы она часто помогала дядюшке Берти, и ему требовалась только помощь с шейным платком и надеванием сюртука. Время от времени она причесывала его и советовала выбрать другой сюртук или жилет – она была крайне избирательна в отношении цветов и тканей.

Если мистер Доусон пожелает принять ванну, Пиппа отговорится больной спиной и пришлет ему на помощь слугу-мужчину. Однако ей доставит огромное удовольствие брить его. Она любит мыло, бритву и сноровистость, с которой избавляются от нежелательной щетины. Пиппа много раз брила дядюшку Берти.

– Когда мы прибудем на место? – Марбери уже в который раз раздражительно повторил вопрос.

– Уже затемно, – терпеливо вздохнул Грегори и вернулся к чтению книги по архитектуре Рима.

В животе у Пиппы творилось нечто странное, когда она смотрела на его профиль Аполлона. В сущности, такое близкое соседство Грегори обостряло все ее чувства. Было сущей пыткой притворяться, будто ее ничуточки не волнует, что его бедро всю поездку прижимается к ее ноге, обдавая жаром кожу, когда ей и без того жарко.

И того мясного пирога, который она съела, было маловато. Ей ужасно хотелось пирожного или какой другой сладости вроде марципана. И хотелось поделиться им с Грегори. Ей нравилось смотреть на него через стол, когда они оба вонзали зубы в хрустящую корочку мясного пирога с сочной, ароматной начинкой. Было что-то завораживающее в том, как шевелятся его красиво очерченные губы, когда он жует, – что-то такое, что заставляло ее вспоминать, как эти самые губы жадно целовали ее в саду Элизы. А как его глаза смотрели в ее глаза, как будто у них есть какая-то забавная и очень сокровенная тайна, которую не знает больше никто!

У них теперь и в самом деле есть тайна, сообразила Пиппа. Очень греховная тайна. Воспоминание о том, чем они занимались в отдельной гостиной таверны «Старый дуб», заставило ее беспокойно заерзать на сиденье.

– Что такое, Харроу? – Грегори поднял глаза от книги.

Он просто умопомрачительно красив. Это даже несправедливо по отношению к таким людям, как Марбери.

– Ничего, сэр, извините, – пробормотала Пиппа.

Ее жажда сладкого – и его поцелуев – все росла, и она стала грезить о том, что произошло в отдельной гостиной, только в этот раз там была еще и та сахарная скульптура, которую она изготовила на дядюшкин день рождения. Она размышляла о сладком сахарном разводном мостике и высокой воздушной башенке…

От одних лишь мыслей о башенках и Грегори одновременно ее так и подмывало чуть истерически захихикать, поэтому она спрятала лицо в ладонях и покашляла. Щеки так пылали, что чуть не обожгли ладони. Сравнение, которое пришло ей на ум, было таким скандальным, таким стыдным… настолько ниже ее достоинства…

Но она все возвращалась и возвращалась к нему и вспоминала, как дерзко и бесстыдно Грегори дал ей понять, что желает ее: зажал между ног и дернул на себя, обхватив за мягкое место и разминая его, пока целовал ее горячими, требовательными поцелуями. Это был самый примитивный, самый приятный момент во всей ее жизни.

И самым обворожительным в нем было то, что он казался совершенно правильным, совершенно нормальным и естественным, как восход или заход солнца, как кружащаяся над цветком пчела, как шепот листвы, или запах свежескошенной травы, или надвигающиеся с моря на вересковую пустошь грозовые тучи.

Пиппа вздохнула и томно потянулась, что принесло ей отчетливое ощущение одиночества, особенно когда она взглянула на свою грудь, которая была так мучительно близка к тому, чтобы обнажиться, когда она привстала на цыпочки, чтобы поцеловать ухо Грегори, и пуговица его сюртука зацепилась за ворот, опасно потянув его вниз.

И потом эта ее греза про архитектурные части сахарного замка… Пиппа едва не застонала вслух, вновь подумав об этом.

Его башенка.

Ее мостик.

Ну и дурочка же она. Ей следовало бы думать о том, как надежно прикреплять башенки к замку, иначе она, как сахарный скульптор, никогда не добьется успеха. Кому есть дело до Грегори Шервуда?

«Тебе», – сказало тело, решительно отказываясь забыть, что он сидит рядом с ней и что в Тарстон-Мэнор он будет ходить на этих мускулистых ногах, и разговаривать этим нежным ртом, и поглаживать стакан с бренди тем же самым шаловливым пальцем, который играл с вершинкой ее груди.

– Я умираю с голоду, – сказала она Грегори, разумеется, не уточняя, какого рода голод ее мучит. – Когда приедем, я хочу сразу же пообедать.

Не совсем так, но надо же было что-то сказать. Эти грезы наяву не приносят ей пользы.

– Нам нет дела до того, чего хочешь ты, – фыркнул Марбери. – Ты камердинер.

– Я разговаривал не с вами, – огрызнулась Пиппа.

– Ты это слышал? – Марбери посмотрел на Грегори и указал на нее, в чем не было никакой необходимости, ибо она сидела в каком-то футе от него. Его указательный палец чуть не ткнулся ей в нос.

– Да, – ответил Грегори и вернулся к чтению книги.

– Я так и знал, – торжествующе изрек Марбери. Он взглянул на Доусона: – Вы слышали, что сказал этот грубиян?

– Полагаю, его зовут Харроу. – Старик говорил в своей обычной приятной манере. – Да, я слышал.

– Тогда почему никто ничего не делает? – Марбери волком посмотрел на Пиппу.

Она только зевнула. Грегори перевернул страницу книги. Мистер Доусон устремил взгляд в окно, замурлыкав под нос какой-то мотивчик.

– Ненавижу всех вас, – заявил Марбери и сложил руки на груди. – Кроме мистера Доусона, разумеется, – поспешил поправиться он. – Его можно простить за стремление к дипломатичности. По сути дела, его даже следует наградить. – Он елейно улыбнулся пожилому джентльмену, потом посмотрел на Грегори: – Это ты, Уэстдейл, виноват. Как ты посмел укатить в Америку и вернуться со всеми этими нелепыми понятиями о равенстве?