Игра разума. Как Клод Шеннон изобрел информационный век - Сони Джимми

Много раз Пирс советовал Шеннону, что «он должен записать ту или иную идею». На что Шеннон, по утверждениям очевидцев, отвечал со свойственной ему беззаботностью: «Что значит “должен"?»

Оливер, Пирс и Шеннон – компания гениев, каждый из которых с удовольствием проводил время в общении друг с другом. Всех их объединяла страсть к зарождавшейся тогда новой области знаний – цифровой связи, – и вместе они написали научный труд, в котором объяснялись ее достоинства, а именно точность и надежность. Вот как вспоминал об этих трех вундеркиндах «Лабораторий» один из общих знакомых:

«Оказывается, что в ”.Лабораториях Белла” были тогда одновременно три сертифицированных гения – Клод Шеннон, создатель теории информации, Джон Пирс, создатель спутниковой связи и вторично-электронного умножителя, и Барни. Очевидно, что три этих человека были интеллектуально “НЕВЫНОСИМЫ”. Они были такими умными и способными и создали свои собственные научные направления в рамках инженерного сообщества.

И только такая престижная лаборатория, как “Лаборатории Белла” могла справляться с этими тремя одновременно».

Возможно, частично эта дистанция между Шенноном и его коллегами объяснялась просто разницей в скорости работы.

Из рассказов других людей складывается впечатление, что Шеннон был не столько «невыносим», сколько нетерпим. Его коллеги отзывались о нем как о дружелюбном, но отстраненном человеке. Марии он признавался в том, что его расстраивают обыденные, повторяющиеся изо дня в день элементы жизни в «Лабораториях». «Думаю, что это мешало ему, – вспоминала она. – Я в этом уверена. Его расстраивало то, что приходится выполнять всю эту работу, в то время как ему было интересно заняться своим собственным исследованием».

Возможно, частично эта дистанция между Шенноном и его коллегами объяснялась просто разницей в скорости работы. По словам Брокуэя Макмиллана, который занимал соседний с Шенноном кабинет, «его отличала своего рода нетерпимость к довольно распространенному тогда типу математического доказательства»: «У него был иной подход к решению проблем, в отличие от большинства людей и большинства его коллег… Было ясно, что его коллеги, скажем так, не всегда успевали за его мыслью, когда он приводил свои аргументы». То, что другим казалось проявлением замкнутости, Макмиллан воспринимал как естественную досаду: «Ему не хватало терпения в общении с теми, кто был не так умен, как он».

Поэтому складывалось впечатление, что он постоянно куда-то спешит, возможно, слишком спешит, чтобы проявить уважение к коллегам. «[Он был] очень странным человеком во многих отношениях… Но его нельзя было назвать недружелюбным человеком», – отмечал Дэвид Слипиан, еще один сотрудник «Лабораторий». Реакция Шеннона на тех его коллег, которые не успевали за ним, была простой – он забывал о них. «Он никогда не отстаивал свои идеи. Если люди не верили в них, он игнорировал этих людей», – говорил Макмиллан Гертнеру.

Джордж Генри Льюис однажды заметил, что «гений редко способен объяснить свои собственные действия». Похоже, это относилось и к Шеннону, который никогда не мог объяснить свое поведение другим, да и не хотел. В работе он предпочитал одиночество и сводил профессиональное общение к минимуму. «Он был ужасно, ужасно скрытным», – вспоминала Моултон. Роберт Фано, сотрудничавший с Шенноном позднее, говорил, что «он был не из тех, кто станет слушать, как другие люди рассуждают над своими будущими проектами». Одним из доказательств этого, по мнению некоторых, является маленькое количество научных работ, написанных Шенноном в соавторстве с другими.

Конечно, Шеннон был не первым гением, склонным уходить в себя, но даже среди ученых, работавших в «Лабораториях Белла», он слыл одиночкой. «Ни в одной другой профессиональной области он не был бы столь успешен… Если ты заходил к нему в кабинет, он мог поговорить с тобой, но во всех остальных случаях он держался особняком», – говорил Макмиллан. Слипиан отзывался о его замкнутости более выразительно: «Говоря о его блестящем уме, я бы добавил, что он стал бы самым лучшим в мире шулером, если бы предпринял шаги в этом направлении». («Он бы воспринял это, как большой комплимент», – отметила позднее его дочь.)

Но было еще кое-что, что могло слегка отдалять его даже от самых близких коллег по работе: у Шеннона была дополнительная работа. По вечерам дома Шеннон работал над своим частным проектом, который начал выкристаллизовываться в его голове еще в старших классах школы. В разное время Шеннон называл разные периоды возникновения у него этой идеи. Но когда бы она ни зародилась в его уме, всерьез он занялся ею лишь в Нью-Йорке в 1941 году. Теперь этот «мозговой штурм» было одновременно необходимым для него способом отвлечься от основной работы, а также возможностью заняться глубоким теоретическим исследованием, которым он очень дорожил и которое война могла перечеркнуть. Вспоминая позднее о том времени, он отмечал вспышки озарения, случавшиеся с ним. Работа не была гладкой, идеи приходили тогда, когда они приходили. «Я помню, как проснулся однажды среди ночи от того, что у меня появилась идея, и работал всю ночь».

Если бы можно было изобразить Шеннона в тот период времени, то вы бы увидели худого мужчину, сидящего по ночам и постукивающего карандашом по колену. Он был похож не на человека, который не успевает сдать работу в срок, а, скорее, на того, кто поглощен какой-то задачей, на решение которой могут уйти годы. «Он вдруг становился тихим. Очень, очень тихим. Но не переставал писать что-то на салфетках, – вспоминала Мария. – Два или три дня подряд. А потом он мог взглянуть на меня и спросить: “Почему ты затихла?”

Салфетки украшают стол, строчки мыслей и разрозненные фрагменты уравнений накапливаются вокруг него. Он пишет аккуратным почерком на бумаге в линейку, но черновики разбросаны повсюду. Восемь лет такой работы – запись от руки, внесение изменений, вычеркивание, уход в дебри уравнений, – зная, что в итоге все эти усилия могут ни к чему не привести. Перерывы на музыку и сигареты, прогулка с сонным взглядом до работы по утрам. Но в основном непрекращающиеся занятия. И снова к столу, где он на пути к открытию чего-то важного, более значительного, чем его магистерская работа, сделавшая ему имя, но чего?

Часть 2

Кромешная тьма

«Повторите, пожалуйста».

«Пожалуйста, отправляйте пока медленнее». «Как?»

«Как вы получаете?»

«Отправляйте медленнее».

«Пожалуйста, отправляйте медленнее».

«Как вы получаете?»

«Пожалуйста, сообщите, если вы можете прочесть это».

«Вы можете это прочесть?»

«Да».

«Как проходят сигналы?»

«Вы получаете?»

«Пожалуйста, пришлите что-нибудь».

«Пожалуйста, пришлите V и В».

«Как сигналы?»

Для того чтобы проложить трубу для электрического кабеля, протянувшегося на три тысячи километров по дну океана, понадобилось две с половиной тысячи тонн меди и железа на общую сумму в несколько миллионов фунтов. Во время монтажа чуть не произошло кораблекрушение. И все это для того, чтобы состоялся тот неудачный сеанс связи, который приведен выше. В данном тексте воспроизведен весь разговор в течение дня, который был осуществлен по трансатлантическому телеграфному кабелю, соединившему на двадцать восемь дней в конце лета 1858 года Европу с Северной Америкой. Первое сообщение было отмечено салютами, посвящениями в рыцари и радостными передовицами («Мы осушили Атлантику!» – провозглашала лондонская Times), но вскоре шум начал поглощать сигналы, и телеграфная связь не работала по несколько часов подряд. Спрятанный на глубине 4,8 километра под водой, погруженный, как писал Киплинг, «во тьму, в кромешную тьму, где кишат слепые морские змеи», кабель начал разваливаться на части.