Барнеби Радж - Чарльз Диккенс

Сказав все это довольно отрывисто и небрежно, мистер Честер поправил перед зеркалом жабо и, напевая, вышел из комнаты. А его сын, настолько занятый своими мыслями, что, казалось, не слышал и не понял этих слов, сидел все так же неподвижно и молча. Прошло с полчаса. Честер-старший, нарядно одетый, уже ушел из дому, а Честер-младший по-прежнему сидел, не шевелясь, подпирая голову руками, словно в каком-то столбняке.

Глава шестнадцатая

В те времена, к которым относится наш рассказ, хоть это времена и сравнительно недавние — улицы Лондона ночью представляли картину настолько непохожую на современную, что, если бы они были зарисованы, мы не узнали бы в них знакомые нам до мелочей места: так сильно они переменились за какие-нибудь пятьдесят с лишним лет. В то время на всех улицах, от самой широкой и людной до самой узенькой и глухой, по ночам было очень темно. Уличные фонари, хотя их фитили аккуратно подправлялись два-три раза за долгую зимнюю ночь, только слабо мерцали, и в поздние часы, когда потухали лампы и свечи в окнах, а фонари эти отбрасывали только узкие полоски тусклого света на тротуар, фасады и подъезды домов оставались в полной темноте. Многие переулки и дворы были погружены в глубокий мрак. Если в кварталах похуже на десятка два домов приходился один подслеповатый фонарь, это считалось уже немалой роскошью. Впрочем, жители этих кварталов частенько не без оснований находили нужным тушить и этот фонарь, как только его зажигали, и ночные сторожа были бессильны им помешать. Таким образом, даже на главных улицах, освещенных ярче других, на каждом шагу встречались темные и опасные закоулки, где вор мог укрыться от погони, и вряд ли кто решился бы искать его там; а так как центральная часть Лондона в те времена была опоясана кольцом полей, зеленых лугов, обширных пустырей и безлюдных дорог, отделявших ее от предместий (которые теперь слились с городом), то грабителям легко было скрыться даже от самых ярых преследователей.

Ничуть не удивительно, что при столь благоприятных условиях в самом сердце Лондона на улицах каждую ночь бывали грабежи и разбои, прохожих не только обирали, но нередко тяжело ранили, а то и убивали, и после закрытия лавок люди робкие боялись даже выходить на улицу; если кто в одиночку возвращался около полуночи, то обычно шел не тротуарами, а среди улицы, где легче было избегнуть внезапного нападения укрывавшихся в засаде бродяг и разбойников. Мало кто отваживался в поздний час идти в Кентиш-Таун или Хэмстед и даже в Кенсингтон или Челси[39] безоружным и без провожатых, и те, кто больше всех храбрился и хвастал своим бесстрашием за ужином в гостях или в трактире, — когда приходило время идти домой за милю с небольшим, предпочитали нанять себе в провожатые факельщика.

Улицы Лондона имели тогда и другие особенности, менее неприятные, с которыми люди как-то свыклись. Некоторые лавки (таких было больше всего в восточной части Тэмпл-Бара) еще придерживались старого обычая вывешивать над входом вывеску, и ветреными ночами эти вывески, со скрипом раскачиваясь в своих железных рамах, задавали дикий и унылый концерт, резавший уши тем обитателям квартала, кто уже лежал в постели, но не спал, и тем, кто торопливо пробирался по улицам; длинные ряды наемных портшезов на стоянках загораживали дорогу, и группы носильщиков, по сравнению с коими нынешние кэбмены — самый вежливый и кроткий народ, оглушали прохожих гамом и криками; ночные погребки, возвещавшие о себе лучами света, которые тянулись через тротуар до середины мостовой, и доносившимся снизу глухим гулом голосов, зияли открытыми дверьми, обещая приют и развлечения беспутным мужчинам и женщинам; под каждым навесом и в каждом укрытом местечке факельщики проигрывали свой дневной заработок или, побежденные усталостью, тут же засыпали, роняя факелы, которые с шипеньем гасли на покрытой лужами земле. Ходили тогда по улицам ночные сторожа с палками и фонарями, криками оповещая жителей, который час и какая погода. И, разбуженные этими криками, горожане поворачивались на другой бок, радуясь, что на дворе дождь или снег, ветер или мороз, а они лежат в теплой постели. Одинокий прохожий вздрагивал от испуга, когда над его ухом раздавался крик «эй, посторонись!» и мимо рысью неслись к ближайшей стоянке носильщики с пустым портшезом, который они тащили задом наперед в знак того, что он не занят. Проплывали то и дело частные портшезы с восседавшими в них прекрасными дамами в широчайших фижмах и пышных оборках, а впереди бежали лакеи с факелами (гасильники для факелов до сих пор еще висят у дверей некоторых аристократических особняков), и на минуту улица освещалась, оживала, а затем казалась еще более мрачной и темной. Среди весьма заносчивой лакейской братии в прихожих, где они дожидались своих господ, нередко вспыхивали ссоры, переходившие в потасовку тут же на месте или на улице, и тогда поле битвы усеивалось клочьями париков, сыпавшейся с этих париков пудрой и растерзанными букетами. Обычно ссоры возникали за какой-нибудь азартной игрой — порок этот был весьма распространен во всех слоях общества (в моду его ввели, конечно, представители высшего класса), причем игра в карты и кости в лакейских под лестницей велась так же открыто, как и в гостиных наверху, и порождала здесь столько же зла, разжигая страсти. А в то время как в Вест-Энде разыгрывались такие сцены на раутах, маскарадах и партиях в «кадрил»[40], из окрестностей Лондона по направлению к Сити медленно катились с грохотом тяжелые почтовые кареты и не менее тяжелые фургоны; кучер, кондуктор и пассажиры — все были вооружены до зубов, и если карета опаздывала на день-другой, это считалось вполне естественным, ибо она часто подвергалась ограблению разбойниками, которые не боялись нападать и в одиночку на целые обозы, иногда убивали одного-двух пассажиров, иногда сами погибали — смотря по обстоятельствам. Назавтра весть о новом дерзком нападении на дилижанс облетала город и на несколько часов давала пищу для разговоров, а там — публичное шествие к Тайберну[41] какого-нибудь представительного и одетого по последней моде джентльмена (полупьяного), который с неописуемой изобретательностью и виртуозностью осыпал бранью сопровождавшего его тюремного священника, служило для черни и приятно возбуждающим развлечением и глубоко поучительным примером.

Среди опасных субъектов, которые при таких порядках легко укрывались в столице и по ночам рыскали в поисках добычи, был один, которого с невольным ужасом сторонились многие, даже не менее его одичавшие и свирепые разбойники. «Кто он и откуда взялся?» — часто спрашивали люди, но на этот вопрос никто не мог дать ответа. Имя его тоже оставалось неизвестным; он впервые появился в Лондоне с неделю назад, и его не знали ни старые головорезы, чьи излюбленные притоны он бесстрашно посещал, ни «новички». Сыщиком этот человек вряд ли был — он сидел всегда, надвинув широкополую шляпу на глаза, и не обращал внимания ни на что вокруг, ни с кем не заговаривал, не прислушивался к разговорам, ни во что не вмешивался и не смотрел на входивших и выходивших. Но каждую ночь он неизменно появлялся среди бесшабашной компании в одном из ночных кабаков, где сходились отверженные всех сортов и рангов, и просиживал здесь до самого утра.

И не только на этих разгульных сборищах он казался призраком и видом своим леденил кровь и отрезвлял людей в разгаре угарного веселья — то же самое было и на улице. Как только стемнеет, он появлялся, всегда один никогда не встречали его в обществе других; он не похож был на праздношатающегося, шел быстро, не останавливаясь, только (как уверяли те, кто встречал его) по временам оглядывался через плечо и затем еще ускорял шаг. В поле, на проселках и больших дорогах, во всех частях Лондона — западной, восточной, северной и южной — везде видели этого человека, скользившего неслышно, как тень. Он всегда куда-то спешил. Встретив кого-нибудь, торопливо, словно крадучись, проходил мимо и, оглянувшись, исчезал в темноте.

Это его всегдашнее беспокойство и вечные скитания давали пишу странным слухам и фантастическим предположениям. Его видывали будто бы одновременно в различных местах, настолько отдаленных друг от друга, что люди уже начинали сомневаться, один это человек, или их два, а то и больше. Иные даже склонны были думать, что он перелетает с места на место каким-то сверхъестественным образом. Разбойник из своей засады в канаве видел, как он тенью проносился мимо, бродяга встречал его в темноте на большой дороге, нищий видел, как он, остановившись на мосту, смотрел в воду и потом мчался дальше, а те, кто добывал трупы для анатомов, готовы были поклясться, что он ночует на кладбищах, и утверждали, будто он бродит там среди могил и, увидев людей, исчезает. Часто, когда люди толковали об этом, кто-нибудь, оглянувшись, дергал соседа за рукав, потому что в эту минуту тот, о ком они говорили, появлялся вблизи.