Женский декамерон - Юлия Вознесенская

   Только вы знаете, девочки, я вот иногда думаю, что он меня обманул, что вовсе он мне не изменял, а выдумал это, чтобы от меня отвязаться, чтобы я не приставала к нему больше. Как вы думаете, обманывает он меня или нет?

   Женщины хохотали над изменами глупой Иришки, которой, впрочем, никто не поверил, хотя виду не подал. Потом Эмма для порядка спросила:

   — Ну, а ты хоть что-то испытала с этими тремя красавчиками?

   — Конечно! Они же очень старались мне понравиться, я же им объяснила, в чем дело. Только они в это дело старание вкладывали, а Сереженька — душу. Вот они и не могли с ним сравниться.

   — А ты, Иришка, совсем не такая дурочка, как можно подумать. В тебе, хоть и наивная, а мудрость какая-то есть, — дипломатично решила Лариса. — Ты только больше не бери дурного в голову, а то влипнешь в историю.

   — Нет, зачем же? Я же теперь убедилась. А с Сонькой я, конечно, раздружилась. Ну ее, а то еще чего выдумает, а мне потом отвечай.

   Но женщины еще долго, до самого сна посмеивались над «мудрой» Иришкой. И так закончился пятый день.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ, ГЛАВА ШЕСТАЯ

   в которой женщины рассказывают о насильниках и их жертвах

   Утром шестого дня бичиха Зина напомнила:

   — Бабоньки! А мы ведь надумали рассказать о том, как над нами мужики насильничали. Аль забыли?

   — Лучше бы и не вспоминать — проворчала Ольга.

   Но другой темы никто не предложил и потому остановились на этой.

   Наступил вечер, детей принесли покормиться, потом снова забрали, и тогда Лариса начала рассказывать.

История первая,

   рассказанная биологом Ларисой. В ней выясняется, как Лариса едва не стала диссиденткой, но это ее диссидентство кончилось из страха перед насилием — нет, не со стороны властей, и не КГБ, а самого обычного уличного хулигана

   Я бы с радостью отделалась анекдотом, как обычно, благо есть в моем арсенале парочка и на эту тему, но ведь мы не просто развлекаемся, а, можно сказать, ведем социально-психологическое исследование на заданную Зиной тему: есть ли на свете женщина, которую никто и никогда не пытался изнасиловать? По существу мы проводим выборочный опрос. Нас здесь десять совершенно разных женщин, и вот интересно, останется ли к концу вечера хотя бы одна, которой нечего будет рассказать?

   Предлагаю вашему вниманию, мои дорогие исследовательницы, свой печальный опыт на этот счет.

   В этой истории, Галина, мои пути пересеклись с вашим диссидентским кругом. Это не редкость среди ленинградских интеллигентов: почти у каждого есть либо знакомый диссидент, либо знакомый знакомого диссидента. И нет ничего удивительного в том, что, не найдя себе такого героя, каким был мой Володька, я обратилась в конце концов к героям нашего времени — к инакомыслящим. В конце шестидесятых это было совсем нетрудно, поскольку кругом собирались какие-то подписи под документами в защиту то одного, то другого преследуемого. Это теперь все, кажется, по-притихло и посерьезнело, а тогда в связи с диссидентскими кругами был даже особый шик. Моего инакомыслящего избранника звали Володей. Очень может быть, что с имен и началась моя к нему симпатия: половина моих поклонников и любовников — Володи. Был это веселый и общительный малый, большой умница, знавший европейские языки и неплохо разбиравшийся в литературе, не только самиздатской. Сидел в лагере, сидел и в знаменитой Владимирской тюрьме, с Буковским и Гинзбургом был на «ты». Словом, знаменитость.

   Как водится у нас, влюбленных баб, не успев с ним толком переспать, я уже по уши влезла во все его дела. Что-то подписывала, куда-то ездила по его поручениям, по ночам на машинке перепечатывала самиздат, сбивая ногти. И вроде жизнь моя стала наполняться особым смыслом. Дело, конечно, было вовсе не в политике, а в растущей уверенности, что я нашла своего «второго Володьку». Трудный это был процесс, до того трудный и сложный, что для того, чтобы в самой себе разобраться, я даже стала стихи писать. Помню, сравнивала себя с сугробом, в глубине которого прорастает подснежник, или еще с чем-то в этом роде. Глупость, одним словом, но счастливая глупость.

   А трудно мне было потому еще, что я, привыкшая подчинять, снова должна была научиться подчиняться, поскольку таковым было мое представление о счастье. Тогда, конечно. Теперь я свою независимость на этакое счастье уже не сменяю, но для этого надо было мне еще много чего пережить…

   Володе-новому я доверяла слепо — кому ж еще можно было доверять? Он был проверен-перепроверен по всем параметрам современной общественной морали, диссидентской, конечно. Друзья его лагерные рассказывали легенды о дружбе с ним. Оба свои процесса, а он садился дважды, он прошел без малейшего урона, как нож сквозь прозрачную воду. И даже мне никогда не говорил, что было ему нелегко там, за решеткой. Из-за любви к нему и я пережила арест на несколько часов и скажу вам, мои милые, что даже час провести под арестом и допросом — страшно. Очень страшно.

   Арестовали нас с ним вместе во время демонстрации. Да, я уже и на демонстрации вместе с ним ходила. Удивляюсь, как только из аспирантуры тогда не вылетела? Но обошлось.

   Взяли нас на Сенатской площади, запихали в милицейские машины и повезли в отделение милиции. По дороге Володя крепко держал меня за руку и шепотом давал инструкции: как вести себя на допросе, что отвечать. А в основном уговаривал, что бояться нечего, что меня непременно отпустят. В отношении самого себя у него такой уверенности не было: дело на него всегда было наготове. На этот случай он тоже давал мне ЦРУ — «ценные руководящие указания»: идти к нему домой и прятать бумаги, сообщить тому-то и туда-то, а главное на Запад. Я же про себя думала, что буду ходить к нему на свидания и носить передачи, и в темноте милицейской машины я улыбалась: это мне казалось, хоть и горьким, но таким счастьем! Как же, нашла себе настоящего мужчину…

   В милицию вслед за нами явились гэбэшники, смотрели у всех документы и вели допросы. Я просто отмалчивалась, боясь по неопытности сказать что-нибудь лишнее.

   Выпустили одних через два часа, а других, и Володю в том числе, посадили на пятнадцать суток. Один, раз удалось мне ему и передачу снести в тюрьму на улице Каляева. А когда прошли эти две недели и Володю выпустили, стал он мне еще больше доверять, а я в него еще сильнее влюбилась. Роман наш проходил тревожно: я каждый день, идя к нему домой, боялась, что его уже взяли, а он старался перед неминуемой, как ему казалось, посадкой успеть сделать как можно больше. Стал он меня все больше вводить в курс дела, знакомить с нужными людьми, учить конспирации. И ГБ начала за мной приглядывать: часто я замечала за собой на улице какие-то подозрительные тени, неотступных, и неотличимых друг от друга молодых людей в одинаковых плащах с особенными какими-то затылками.

   Как-то я засиделась у Володи далеко за полночь, помогала составлять обращение в защиту недавно арестованных самиздатчиков.

   — Володя! Мне, пожалуй, уже надо двигаться домой.

   — Оставайся у меня. Надо бы все сегодня закончить, мало ли что может случиться завтра.

   — Никак не могу! Я маму сегодня не предупредила, она будет с ума сходить, если я не явлюсь до утра. Надо хоть в два ночи, но добраться домой. У тебя есть на такси? Я не взяла с собой денег.

   — Ты знаешь, совсем пустой.

   — Тогда проводи меня, чтобы мне одной ночью не идти по городу.

   — Прости, не могу никак. Я должен закончить этот документ, ведь люди в большой опасности. Тебе же совсем недалеко идти!

   — Все равно я побаиваюсь. В последнее время за мной постоянно ходят то один, то двое.

   — А что они тебе сделают? Наоборот, это же лучшая охрана от бандитов!

   Тут он засмеялся. Вы не удивляйтесь, что я дословно помню весь этот разговор, ведь наш последний это был разговор, почти последний. Потом уж оставалось три слова сказать да проститься…

   Ну, я продолжаю его просить, а он начинает хмуриться.

   — Что-то ты сегодня, Ларочка, не ко времени решила женской робостью кокетничать. Давай отложим это до другого раза.

   Подавила я вспыхнувшую обиду, поцеловала его и ушла. И вот выхожу я одна-одинешенька на темную Гороховую улицу и спешу по ней быстрым шагом, чтобы скорее добраться до Садовой, где хотя бы света побольше. И, как вы можете догадаться, вскоре слышу я за собой шаги. Снег хрустит. Тут я сдуру свернула в первый попавшийся переулок: если это случайный прохожий, то он мимо пройдет, а я успокоюсь и побегу дальше. Но шаги за мной сворачивают в тот же переулок и ускоряются, настигают. Оглядываюсь: парень в меховой куртке, лицо шарфом до половины замотано. Тут он бегом меня догоняет, хватает сзади, зажимает мне рот ручищей в перчатке и тащит в подворотню. Там прижимает меня к стене, развернув к себе лицом, и, продолжая зажимать мне рот, другой рукой он рванул на мне пальто так, что пуговицы орехами посыпались в снег. Потом ухватился за ворот платья, рванул его и предстала я перед ним в одном бельишке — спереди. Хорошо, что на мне еще были рейтузы, а под ними колготки: он одной рукой продолжает держать меня за плечи и ею же зажимает мне рот, а другой лезет вниз и пытается разобраться в моем хозяйстве. Рвет одно, другое, а все никак не доберется до тела. Зубами скрипит от злости, трясется весь — противно до ужаса! Тут я изловчилась и вцепилась ему в руку зубами. Взвыл он и на секунду отпустил укушенную руку: тут я вырвалась и помчалась вон из этой подворотни и дальше по переулку. Но он опомнился и, слышу, за мной опять бежит. Тут меня осенило, даже сама не понимаю как, в таком-то перепуганном состоянии. Свернула я в первый попавшийся двор, он, естественно, за мной, а я остановилась посередине и быстро оглядела окна — горит ли свет хоть в одном? На мое счастье одно окно на втором этаже светилось. Я останавливаюсь перед ним и ору на весь двор: