Вершалинский рай - Алексей Карпюк

Вечерами игумен Серафим, представительный молодой мужчина с черной густой бородой и ослепительной белизны зубами, зачастил к Чернецким. Хозяевам из-за домашних дел разговаривать недосуг, и игумен терпеливо возился с малышами, пока не появлялась Зоська из «Живых ружанцев». В расшитом краковском кожушке и в высоких, зашнурованных до колен ботинках, не поднимая глаз на мужчин, она бросала: «Слава Иисусу Христу!» — и принималась раздавать детишкам сласти, мастерить из тряпья кукол; отец Серафим в это время всегда почему-то торопился уйти домой.

Когда затем уходила и Зоська, любопытная тетка Настя выглядывала-во двор и каждый раз видела, как маячит у хлева тень игумена. Будущая монашка подходила к нему, и они растворялись в темноте.

— Вот еще фокусы! — плевался Николай. — Будто нельзя встретиться без посредников! Ходят сюда, только время отнимают!..

— А тебе что, жалко? — вступалась тетка Настя за святую пару. — Девушка должна докладывать начальнице, где была, у них там, думаешь, мед? Живут, как в казарме, а каждому хочется на волю, вот и заходит к нам!

— А-а, поэтому она и кожушок летом носит?

— Ну, слава богу, дошло до него! — издевалась Настя над мужем. — Можно подумать, сам не был молодым… Смотри не выдай их, если мать игуменья спросит!

— Да мне-то что? Я даже рад! И сам не раз думал: молодая, красивая — и ни людям пользы, ни себе!

Что касается помощников отца Серафима, то они проводили время не столь романтично.

Шурка Банадиков приехал из армии на побывку и отправился ночевать в гумно. Парень лежал на сене, вдыхая знакомые с детства запахи и радуясь, что он дома, как вдруг скрипнула дверь и в гумно вошли двое. Мужчина бормотал что-то невнятное по-русски, а женский голос отвечал по-польски:

— Zaczekaj, bo mi porwiesz wszystko, jak wtedy! Ja sama!..[22]

Ритмично прошуршала солома. Послышались два глубоких вздоха. Тогда снова скрипнула дверь и наступила полная тишина.

Шурка вылетел из гумна.

— Видать, отец Владимир из Альяшовой шайки снова с католичкой баловался! — проворчал отец. — Говорил тебе — подопри изнутри дверь цепом! У нас, сынок, теперь такое творится, что и в городе не увидишь!..

Третий монах от скуки запил и дошел до того, что нередко спал под забором. Но так было только вечерами.

Днем монахи исправно выполняли обязанности, возложенные на них консисторией. Все подарки, которые народ продолжал нести пророку, монахи аккуратно приходовали и отправляли в Гродно. Вскоре Альяшу и его ближайшему окружению не на что было купить даже соли и керосину. Инок Иоанн сообразил, что его обвели вокруг пальца.

Альяша, как библейского Адама, подтолкнула к бунту женщина.

Настя Чернецкая шла по воду и у Альяшова дома увидела красочную картину. Хозяин в темном монашеском клобуке, длинном подряснике, подпоясанном толстой веревкой, косил в огороде клевер для буланого, а Тэкля, держась за штакетину, обливалась горючими слезами. Грибовщинские женщины принимали близко к сердцу переживания необычной пары, и Чернецкая не отказала себе в удовольствии постоять, послушать.

— Альяшок мой лю-убый, голубок мой ненагля-адный, сиротиночка ми-илая, дитятко ро-одное! — громко, чтобы слышали соседи, причитала Тэкля. — Почему мне нельзя поухаживать за тобой, рубашечку твою постирать, еду тебе приготовить? — Тэкля старательно имитировала старых плакальщиц.

— Отстань! — рявкнул Альяш. — Не скули тут, как сука!

Тэкля не унималась:

— Зачем ты им поддае-ошься? Отцу Серафиму с Зоськой встречаться можно, а почему нам с тобой запрет вы-ышел?! Разве ему католичка пара, разве так в святых книжках пишется? А у нас с тобой и ве-ера одна…

— Не твое дело! — несколько спокойнее проворчал Альяш, махая косой уже не так ровно. — Не лезь не в свое…

Тэкля еще настойчивее тянула:

— Чтоб того архиерея паралич разбил, какую одежду он на тебя напя-алил, на смех людям вы-ыставил! Как Самсону, рученьки-ноженьки спеленали!.. Обдурили нас буржуи, обдури-или, кудри твои шелковые остри-игли, крылья соколу обрезали!.. Разве ты когда-то таким был?!

Как и положено настоящему мужчине, Альяш женских слез не выдержал. Остановился вдруг, подумал и заговорил, обращаясь не то к селу, не то к небу:

— Что-о, одели меня, падлы, в эти лохманы и думают — купили? Командовать мною будут? С кем говорить, с кем жить прикажут? А я уже ничего не стою?! В своей церкве не имею права даже за клирос зайти?.. Серафим, молокосос какой-то, будет учить, как мне говорить с народом? Мелочь совать на керосин и свечи?.. А кто он такой и откуда взялся?! Где вы были все, где был этот щенок, когда я своими мозолями, горбом своим, жилы вытягивая, церкву строил, когда последнюю корову, последнюю картошку на иконостас продал?! В Гродно сидел, чаи с кренделями распивал, а теперь мной понукает, прохвост!.. Не на того напал! Постойте же, попы-шкуродеры, я вам устрою фокус! Меня еще чудотворец кронштадтский учил, как обходиться с вами!..

Чернецкая явственно слышала — пророк крепко выматерился. Стал быстро вытирать косу травой, но, раздумав, швырнул ее на клевер и быстро выбежал с огорода.

Вскоре он уже был в церкви. Послал детей за монахами, а старшего подростка попросил выломать ореховую палку.

— Только толстую! — бросил он вдогонку парню.

Слух о готовящейся расправе разнесся по селу — многие слышали вопли Тэкли и видели, с каким лицом выбежал пророк с огорода. У церкви собралась толпа.

Когда подошли монахи, Альяш у всех на виду сорвал с себя подрясник, скинул клобук и начал остервенело их топтать. Остолбеневшие бабки, с ужасом глядя на него, забыли даже перекреститься.

Расправившись с одеянием, Альяш схватил услужливо принесенную внуком Авхимюка палку и обрушил ее на монахов. Путь к бегству был отрезан толпой, и пророк лупил их, приговаривая:

— Вон, вон отсюда, падлы, чтобы ноги вашей тут больше не было! Пьянки развели, бродяги, блуд?! Вы со своими архиереями да попами веру продали — и меня на это подбиваете?! Альяша купить захотели? А дулю видели?! Валяйте в свое Гродно и скажите вашему владыке: я ему больше не Иоанн! Нашел дурня! Суеверию его Я буду потакать?.. Еще и Иоанном назвал, как чудотворца кронштадтского, — думал, так я ему и поддамся?!

Старик поднял с земли порванный подрясник, швырнул его монахам.

— И лохманы эти ему несите!

Оттого, что их гонят, что рушатся планы, а на позор смотрит чуть ли не вся деревня, монахи растерянно топтались на месте, наступая на полы своих подрясников. Но удирать не спешили: куда девать себя, если выгонят из монастыря?! Чтобы смягчить гнев и кару, которые ждали их в Гродно, они терпеливо сносили побои, смиренно выслушивали оскорбления взбешенного старика и только затравленно зыркали на толпу.

— Отдадим, дядько Альяш, отдади-им! — лепетал игумен, подбирая пыльный подрясник.

Толпа расступилась, и монахи поплелись от церкви. Разъяренный пророк вырывал из земли колышки, которыми была размечена площадка под монастырь, и бросал их вслед уходящим…

— Вон бездельники! Щенки архиереевы!.. Кончилась ваша лавочка в Грибовщине! Ваш Антоний хотел сюда свою шайку монахов сунуть?! Не будет больше поживы вашему толстобрюхому, не будет!

Альяш погрозил им кулаком.

— Чучела! Слетелись сюда, как воробьи на конские яблоки!

К вечеру сбежалось много богомольцев из окрестных сед, и все еще разгневанный Альяш объявил: открывается новая вера «ильинцев». Согласно «новому учению» для налаживания контакта человека с богом дармоеды вроде митрополита, архиерея, попов и монахов не нужны. Мужики сами могут сноситься с богом, без посредников и консисторий.

— Мужики все бедные? — спрашивал пророк собравшихся и сам же отвечал: — Это верно! Зато все они равные и праведные, потому что живут своим трудом, не знают разврата. Они выше попов и панов, и, значит, ближе к богу!

— Конечно, мы ближе! — загалдели мужики и бабы.

Альяш продолжал:

— Кому нужно дитя крестить, приноси, окрестим!.. И даже исповедуем, — думаете, хуже попа? Исповедовать будем всем миром, как, я видел, делал это Иоанн кронштадтский, — все станут на колени и покаются, кто в чем грешен. А то говори о своем грехе одному попу на ухо! Не, эти гривастые так придумали, чтобы больше денег у людей загребать! У нас будет так: за исповедь, за крестины, за похороны — никакой платы! Разве что сам человек положит, сколько не жалко, на храм. Это его дело!

— Файно-то как будет!! — ликовали бабки.

После пророка слово взял «министр пропаганды» и придворный теолог грибовщинской общины Александр Давидюк. Он подвел теоретический фундамент под высказывания пророка:

— Для чего нам нужна вера? Для очищения, истинно вам говорю! Чтобы очиститься, народы Средней Азии приносят в жертву агнца, индусы совершают омовение в Ганге, племена дикарей в Африке разжигают костры и проходят через огонь, поляки спешат в Ченстохов… А я ради этого бросил хозяйство в Камене и пришел в Грибовщину! Долгое время на душе у меня было легко и светло, будто я снова на свет народился или сходил в Иерусалим! А как посадили нам на шею монахов, как прижали отца Илью, так у меня и руки опустились! Скажу вам, братья и сестры, будто на исповеди, — даже к выпивке потянуло! Начал я ругаться да лениться. И ничего не мог с собой сделать, ибо вселился в меня нечистый, накопилась во мне погань! А почему? Потому, что не хватало мне власти пророческой, какую застал я здесь в первые дни!