Дом Людей Живых - Клод Фаррер

Ужас! Ужас!

Рожки трубят. Похоронная процессия трогается.

Духовенство идет во главе с пением псалмов. Потом восемь офицеров, держащих покров. Потом солдаты. Потом колесница…

На грубо вымощенной мостовой рессоры испытывают толчки. Гроб качается. Слишком много толчков, слишком много толчков… О, будьте осторожны! Этот бедный, бедный труп внутри… Будьте осторожны! Смотрите: под колесницей в щели между досками просачиваются зловещие капли и падают на мостовую, одна за другой…

Толпа удаляется вслед за колесницей.

Они свернули на углу улицы. Они свернули к церкви и оттуда к кладбищу. Они спешат, чтобы покончить со всем до наступления ночи.

Улица теперь совсем пуста. Окна снова закрылись.

Я остался там, где стоял, прислонившись к стене. Усталость внезапно сковывает мои члены. Обессиленный, я сгибаюсь…

Тем не менее, я хочу идти дальше. Я перейду через улицу, к моему дому. Куда же мне иначе идти?

Дверь, ведущая в коридор, еще открыта. Траурные драпировки висят по бокам. Я переступаю через порог и останавливаюсь.

Там стоит маленький столик, покрытый крепом; на нем чернильница, перо и большой похоронный реестр. Ветер, проникающий в коридор, шевелит страницы, обрамленные черной каймой и покрытые множеством подписей. Мои друзья, мои товарищи по службе и много посторонних вписали туда свои имена согласно обычаю. И на первой странице напечатано мое прежнее имя:

Шарль-Андре Нарси, патентованный капитан Главного Штаба, скончался 21 декабря 1908 года, тридцати трех лет.

Я взял похоронный реестр и спрятал его под моими лохмотьями.

Я ухожу.

Этот дом был домом Шарля-Андре Нарси, который умер. Мой дом где-нибудь в другом месте, очевидно.

Я ухожу.

На улице я начинаю торопиться и прихрамываю, потому что устал.

Что это? Улица не совсем пустынна. На тротуаре, напротив, кто-то стоит неподвижно и смотрит на дверь — смотрит, не отрываясь…

Элегантная женщина. На ней костюм светлого сукна. Ее руки скрыты в широкой горностаевой муфте… Глаз ее я не вижу.

Я узнал ее: это она — Мадлена. Я узнал ее сразу. Но ведь я умер, не правда ли? И кроме того, я стар — так стар…

Нет. Я не взволнован. Совсем не взволнован. Я только изумлен.

Все равно, я подойду к ней. Из любопытства. Вот она. Ее глаза не могут оторваться от убранной трауром двери. И я вижу… Что такое? Она плачет, плачет крупными слезами, безмолвными и тяжелыми… Она плачет… Вот как? Этого я не предвидел. Очевидно, слезы женщины… Тем не менее… Что же делать? Я колеблюсь минуту. Я приближаюсь:

— Мад…

Она внезапно вздрагивает, заметив меня. Резким движением вытирает свои щеки муфтой, потом, пошарив в этой муфте, бросает мне несколько су и убегает.

XXXVIII

Я тоже ухожу.

Теперь не может быть никаких сомнений. Я мертв. Более мертв, быть может, чем другой, труп которого я продолжаю видеть в гробу, — труп жестоко разложившийся.

Более мертв, чем он, потому что он не знает, что мертв, тогда как я…

Его не оплакивал никто. Это меня оплакивали. Это для меня были цветы, мундиры и молчание в толпе, для меня были взгляды, прикованные к гробу, на котором мои аксельбанты, мои ордена и мое оружие. Это для меня столько незнакомых людей месят теперь грязь на кладбище…

Мне тоже нужно быть там — с ними…

Красное небо стало фиолетовым, цвета траура. Платаны бульвара, лишенные листвы, простирают к этой пламенеющей ткани черное кружево своих нагих ветвей. В зените — бездонная прозрачная глубина цвета изумруда…

Быть может, есть все же что-нибудь там, за гранями смерти?

Но я не верю в это. Нет! Невозможно. Я вижу слишком ясно этот труп в гробу…

Много народа собралось вокруг моей могилы. Много, почти столько же, как перед моим домом сейчас. Кладбище так близко от города…

Когда я пришел, все было кончено. Я слышу глухой стук земли, падающей на гроб, уже наполовину засыпанный. Я шел слишком медленно. Это потому, что так устал… И эта земля, которую бросают в яму, — я чувствую, как она наваливается всей тяжестью на мою грудь… Шесть футов земли! Я не думал, чтобы это было так, так тяжело…

Все кончено. Все уходят. Могила засыпана. Я не ухожу Зачем? Отныне мой дом здесь…

XXXIX

Теперь все написано.

Я положил мой карандаш на каменный стол — на мою надгробную плиту, где я читаю выгравированные буквы моей эпитафии. Я положил мой карандаш, исписанный почти до конца, и закрыл реестр с черной каймой, все страницы которого до последней покрыты моими тесными каракулями.

Все написано. Нужно было написать все, чтобы мужчины и женщины, которые не знают и которым угрожает опасность, знали и могли защитить себя. Нужно было написать, потому что язык мой связан, парализован, превращен в камень во рту у меня…

Вы, которые прочли, вы теперь знаете. Ради вашего Бога, не сомневайтесь! Поймите! Поверьте…

Солнце уже низко. Наступает вечер, мой последний вечер. Да, сейчас я умру. Моя жизнь исчерпана до конца. Лампа гаснет, потому что в ней нет больше масла.

Я разбираю мою эпитафию, выгравированную на этом длинном полированном камне, который служил мне столом и на который я еще опираюсь:

«Здесь покоится Шарль-Андре Нарси, родился 27 апреля 1876 года, умер 21 декабря 1908 года».

21 декабря 1908 — или 22 января 1909…

Сегодня 22 января 1909 года. Ибо ровно месяц — нет, даже не месяц, месяц без одного дня, — как я нахожусь здесь, на этой могиле, и ожидаю смерти — моей второй смерти.

Месяц. Я смотрю на камень, смотрю этими глазами, которые неумолимо продолжают видеть. Я смотрю… В неподвижном гробу остался уже только скелет. Скелет голый. На костях, уже запыленных, сохранилось еще письмо полковника-директора артиллерии, письмо, которое еще можно прочесть и которое по ошибке похоронили вместе со мною.

Да, скелет, уже покрытый пылью. Больше ничего. Как мог бы я продолжать жить дальше, — я, который в конце концов ничто более, как этот скелет там и эта развалина здесь, рухнувшая на эту могилу? Невозможно! К счастью, невозможно…

А завтра меня похоронят еще раз, в другой могиле. И я должен буду нести на себе еще другую груду земли и другой камень. Ни один человек никогда не выносил столько…

Солнце уже совсем низко. На западе небо остается красным, красным как в день моих похорон.

Чудесное зрелище. На небе нет ни единого облачка. Зимний ветер стих. Огромные кипарисы не шелохнутся. И заходящее солнце начинает обагрять кровью их черные вершины. Великий покой разлит в этом блеске по всему небу и всей земле. И вот он нисходит и на меня тоже.